"МОЛДАВАНКА"
...Мы никогда не связывали название нашего района с молдаванами. Их след затерялся.
На улицах моего детства, улицах Молдаванки, плиты из вулканической лавы Везувия по-старому несут службу. Ширина наших тротуаров небывало велика и нигде больше не встречается. В щелях между плитами упрямо зеленеет трава. Плиты эти спасительны в дождь. Они чуть приподняты над землей, потоками воды на них не наносится жидкая грязь. И они красивы в дожде. Асфальт оскорбительно сер и тосклив. Он неровной коростой покрывает сплошным панцирем тело земли. Земле трудно дышится под давящей корой асфальта. А плиты блестят под дождем, и это живой блеск. Солнечным утром или в вечерних сумерках они отливают синевой, а в дожде - серебром и свинцом. И земля жадно дышит мокрым воздухом через щели плиточного тротуара.
Несколько узелков завязаны на границах Молдаванки. Это пересечения Старопортофранковской с Тираспольской и с Большой Арнаутской улицами. В каждой из этих точек сходится и разбегается множество направлений, и перекрестки эти, названия явного не имеющие, отмечены большим многоконечным крестом. В перекресток у Тираспольской впадает Коллонтаевская и вытекает бегущий к Разумовской переулок. Пятью музыкальными, нервными пальцами рисовался молдаванский центр, а их суставами были Мясоедовская и Запорожская улицы с переулками. Кисть руки лежала набухшими венами Балковской и Голоковской, Михайловской и Степовой улиц. И застежкой браслета матово светилась на ней округло-просторная Михайловская площадь, расположенная в самом центре Города, прекрасная очертаниями на его картах и в глазах моей хранящей памяти. Пальцы этой руки тянулись к Центру, к берегам залива, к морю. И все сплошь, улицы и переулки, площади и громадные дворы, были накрыты густыми кронами деревьев, росшими здесь привольно, в два ряда на каждой из сторон улиц. Такое бывает в мире только на широких проспектах.
На рубеже ХХ века район стал менять свое лицо - здесь стремительно возникли новые дома, высокие красавцы, решенные в русском модерне, доходные дома Молдаванки. Они гвардейским строем стали на углах Тираспольской, Мясоедовской и Госпитальной, намечая пути следования красоты и нового времени. Дома были поставлены новыми ориентирами перестройки всего района, промежутки между ними, заполненные еще старыми одно- и двухэтажками предназначались на снос. Все это оборвалось войнами, Первой мировой и Гражданской, а дальше не следует и перечислять. Район так и остался полным трущоб до сего дня.
...Еврейский госпиталь существовал на Госпитальной (Еврейско-госпитальная, теперь Богдана Хмельницкого) с 1802 года. Странно падают карты, но в их случайном рисунке читается воля судьбы. Название Еврейской сменилось именем Богдана Хмельницкого, которым в истории народа евреев обозначен самый кровавый погром за все многокровавые еврейские тысячелетия до Холокоста.
Перед кинотеатром "Родина", на самом углу Госпитальной, недавно поставили бюст Хмельницкого. Мне говорили, и я, позабыв об этом, удивился, - гляжу, на перекрестке торчат заячьи уши, и только вблизи рассмотрел - это польская с двумя перышками шапка Богдана, а бюст посажен на такую тоненькую колонку, как будто посадили Богдана Хмельницкого на кол.
Госпитальная - это линия аэропортовского №101 автобуса и наша основная дорога в мир. Оттолкнувшись от Греческой площади, мы брали разбег на утренней Госпитальной и через несколько часов за окном аэропортовского экспресса № 417, бегущего к Юго-Западной станции метрополитена, была полдневная Москва.
...На Запорожской жила моя первая любовь. В те годы глаза мои так блестели в темноте, что безлунной ночью я мог при их свете писать любовные письма. Кровь моя была подобна ртути и женщина могла забеременеть от пребывания со мной в одной комнате. Дыша со мной одним воздухом, могла она забеременеть. Я тогда не ходил по земле, я бегал, и ноги мои с такою силой отталкивались от земли, что ее вращали. Так упруг был мой шаг, что с трудом я удерживался на земле. Теперь, когда я, находившись, немного устал, медленнее стала вращаться земля, разве вы не заметили?
Я стою на углу Дуренского (правильно Дурьяновского) переулка и Госпитальной, тихий майский вечер, третий день белой акации, вечерние тени перечеркнули быстронесущееся шоссе и легли на стены домов по ту сторону улицы, а через стекла кафе "Гранада" видна веселая компания и молодой мужчина, очень серьезно танцующий классическое, с переходами, танго, держа в руках венский стул.
...Иду как по кладбищу, где стоят знакомые дома памятниками - мне! И нам! Я когда-то, давным-давно, уехал из родной своей страны Молдаванки, эмигрировав навсегда. Поменяв плохое на плохое, но возвращаться к брошенному нельзя!
Здесь стоит моя Вторая Железнодорожная школа в старом трехэтажном дореволюционном еще здании. Она расположена между остановками трамвая на Степовой и Запорожской, а моя Михайловская лежит между остановками на Степовой и Голоковской, так что в школу я бегал только пешком. Впрочем, вру, в эпоху открытых трамвайных площадок я вскакивал на подножку у школы, где трамвай притормаживал, и спрыгивал на углу Михайловской, именно в этом месте трамвай, натужно гудя, набирал скорость, освободившись наконец от стесняющих движение поворотов, и прыжок этот давался только умелым и сильным духом, только неостановимым и дерзким. Мне давался вполне...
...Именно здесь, на углу Степовой, традиционно собиралась погромная толпа. Тут начались еврейские погромы 1821, 1849 и 1859 годов. Мне было 11-12 лет, когда здесь разыгралась страшная история. По-моему, был воскресный день и была событиям этим какая-то причина, но, конечно, несущественная, сравнительно с тем, что произошло. Я не видел происходящего - мама меня заперла в доме. Но из рассказов ребят со двора, из разговоров взрослых я многое узнал. Кого-то обидели в милиции. Собралась толпа. Она пыталась достать милиционера, виновного в происшедшем, и он, защищаясь, выстрелил в воздух, при этом ранив кого-то. Милиционера вытащили из отделения милиции и растерзали на улице. Что-то случилось после этого с толпой, что-то в ней требовало выхода. Как и всегда, действовали очень немногие - толпа в гипнотическом состоянии их сопровождала, переживая, ужасаясь и радуясь напряжению и крови. Стали останавливать трамваи, спускавшиеся от Заставы к Степовой. Из трамваев вытаскивали попадавшихся милиционеров и убивали. Это продолжалось очень долго, пока не вмешались из центра. Местные власти оказались беспомощны. Почему-то прислали пожарные машины, возможно, вспомнив западные хроники с такими вот водяными брандспойтами, разгоняющими демонстрантов. Но наши пожарные не имели подобного опыта, да и шланги им немедленно порезали в толпе. Какие-то курсанты из мореходных училищ пришли строем и просто постояли этим же строем рядом с толпой. Уже под вечер появились воинские части, видимо, войска НКВД. Долго еще после этого наши улицы патрулировали совместные группы из милиционеров и солдат. Помню ужас происшедшего - внезапного проявления атавизма толпы, бывшей для меня обычными людьми наших улиц.
...От Алексеевской церкви осталась только церковная ограда, невысокая, поставленная на каменном постаменте с многочисленными пилонами-входами в благоустроенный и обширный сад, окружавший когда-то храм. Взорвали храм и, вопреки уверенности властей, что станет лучше, лучше не стало. Когда рухнули стены храма, что-то здесь произошло. И стало все вокруг разрушаться, расширяясь кругами от местоположения храма и захватывая все близлежащее пространство. Остался опустевший сквер, куда, заползая змеей, петляет трамвай. И деревья здесь перестали расти. Сидят и лежат на развалившихся скамейках бомжи, идут, пересекая эту обширную площадь, местные жители, но как-то странно идут, неуверенной походкой, много нетрезвых в этот утренний еще час, но остальные просто бродят, не зная своих намерений!
На месте Алексеевского рынка стоит гараж - из ржавого железа сотворена молдаванская стена плача. И поэтому рынок переместился на Степовую, где, во всю ее длину, стоят теперь грузовые машины, продают картошку и помидоры и огурцы - то, что продавали когда-то на местном рынке. Это легализовали власти и вывесили транспарант - "Ярмарка". В качестве праздника, дарованного властями. Все это напоминает улей, который разорили безумцы, и теперь пчелы, потерявшие дом и правила жизни, обеспокоено пробуют что-то наладить, мечутся и на случайном дорожном месте пытаются создать себе дом, пусть из картонных стен.
...На краю Михайловской площади, в лучшей ее точке - угловом доме на Михайловской (Индустриальной) улице, рядом с Пятой пожарной частью, стоит мой родительский дом. По расположению и сути это и был главный, центральный дом всей Молдаванки. Он двухэтажный, с двухскатной крышей, и, будучи там недавно, спустя множество лет, я удивился его малости, в глазах моего детства он огромен, он был самым высоким и единственным двухэтажным на всей этой улице.
...Странные вещи хранит память: была весна, первый день каникул, солнечное и еще прохладное утро, и я, мальчишка, выбежал на улицу, то ли посланный родителями за чем-то, то ли просто так, и остановился - рабочие ставили новые деревянные столбы на нашей улице, для электросети, и низ этих столбов они, для сохранения от гнили, обмазывали смолой и покрывали толем и так опускали в землю, и вот запах этой варившейся смолы в напоенном весной воздухе вдруг всей кровью моей ощутился, болезненным счастьем жить, всеми надеждами и всей предстоящей любовью. Такой полноты ощущения никогда я больше не знал - просто качнулась и странно поплыла земля, но не под моими ногами, а поплыла во вселенском пространстве, будучи единой со мной, стоящим на ней. Может быть, в немногие эти секунды сумасшедшего полета вместе с землей, я и стал Человеком. А потом на многие годы созданный тогда кокон предохранил меня от суеты, глупости и случайностей длящейся жизни, от заучиваемого наизусть в школах. Может быть, оттуда это незнание и неприятие жизни (того, что принято так называть, - умения устраиваться и приспосабливаться, умения купить и выгодно продать, удачно обменять квартиру, - всего того, что обычно называют умением жить), но и врожденное свойство сразу и безошибочно понять, что у человека болит.
...На круглой Михайловской площади был сад, и мы в детстве его называли "Зеленый садик". Этот сад стал моим первоначальным миром, пространством земли, которую долгие детские годы я открывал по частям, как Колумб, постепенно отваживаясь все дальше удаляться от дома. (Путь, что я прошел с тех далеких времен, необозримый пространствами земли, перечнем стран и даже континентов, океаном впечатлений и навязанных мне знаний, путь этот, сравнительно с пройденным мной тогда, в освоении этого садика, ничтожен и убедительно вреден по последствиям.) От Михайловской церкви остались только широкие мраморные ступени, глубоко ушедшие в землю, и мы, дети, любили на них сидеть. О том, что на этом месте стоял храм, я услышал от бабушки, но осознал это много позже, юношей. Этот сад стал и остался моей Родиной, самой первой и значит единственной, и мне с нею удивительно повезло. Разрушить же храм невозможно, как и рукописи, как все, во что вложена душа человека, он неразрушим, не подвержен действию динамита и человеческого произвола, его великолепный купол по-прежнему высится там, высоко вознесенный в ненастные небеса моей страны, он был там всегда, все годы нашего детства, осеняя нас, своих детей, и сохраняя для нас и в нас веру, надежду и любовь.
- Где душа твоя, сын мой?
- Там на свете широком, о ангел!
Есть на свете поселок, огражденный лесами,
Над поселком - пучина синевы без предела,
И средь синего неба, словно дочка-малютка,
Серебристая легкая тучка.
В летний полдень, бывало, там резвился ребенок
Одинокий душою, полный грезы невнятной,
И был я тот ребенок, о ангел.
(Хаим-Нахман Бялик.
"Если ангел вопросит", 1905)
Над разрушенным храмом, над нашим зеленым садиком, безутешно летал осиротевший архистратиг Михаил, и в детстве он осенил меня своими неукротимыми и белоснежными крыльями, касаясь моего лба, потного в детских болезнях и теплого от мечтаний. И когда я выбегал из дому в Зеленый садик и шел по его аллеям, я шел пространством храма и в его алтарной части, справа от центральной клумбы, я любил мечтать и читать. Я всегда попадал в храм из его южного, обращенного к Михайловской улице, портала. Однажды, мальчиком, я видел крылья Михаила: вечерело и сгущались фиолетовые сумерки над крышей нашего дома, а я все не уходил из сада и увидел, как внезапный и сильный порывами ветер встряхнул кроны деревьев и пригнул их к земле - ветер шел впереди ливня, и вот мгновением в этих возмущенных кронах я и увидел рисунок этих крыльев, меняющихся очертаниями и срезающих кроны деревьев. Это архистратиг Михаил, невидимый людям, в потоках дождя и ветра проносился над своим разрушенным домом, гневно и яростно прижимая к земле деревья. Он ломал своими боевыми крыльями их верхушки, срезал провода и рушил столбы освещения, и утром, придя в разрушенный влажный сад, полный упавших ветвей и листьев, люди говорили о страшном ветре и ливне, сломавших ветви деревьев, и только я знал правду.
...Мой родной дом. Зима моего детства - высокие снега завалили наш двор и вдоль палисадников выбраны дорожки. Снег разбросан в обе стороны от дорожек и поэтому сугробы кажутся еще выше, чем на самом деле. На улице холодно и сухо, и метет позем, впиваясь в лицо острыми снежинками. Он кругами носится по двору, кувыркается, устраивает вихри и подстерегает в подъезде. Завидя тебя, он радостно несется навстречу, обнять найденного наконец-то друга. Я прибежал только что с улицы, отвинтил крепления на коньках и сел к печке на дедом сколоченной табуретке. Руки и лицо у меня замерзшие и красные, это видно даже в темноте кухни. Потрескивают дрова в печи (отзвуком и памятью отгремевших когда-то солнечных ядерных взрывов), темно в кухне, и ярко накалены чугунные наборные кольца, на которых бабушка готовит еду. В ногах у меня лежит самый близкий друг детства - Рекс, и ноги я согреваю в его высокой овчарочьей шерсти. Его тяжелая голова легла мне на ногу и нам обоим от этого хорошо и уютно. Поет огонь - древнюю свою песню, с переходами, с мелодией, - вот только слова давным-давно затерялись в нашей памяти. Там, в детстве, было так тепло от нашей печки, там должна была вскоре прийти мама с работы, а отец сегодня непременно принесет что-то вкусное - пирожные или печенье и мармелад - завтра праздник.
...Мой родной дом - я там был сегодня - спустя десятки лет. Эта земля больна. Сама земля, и на заболевшей земле что может вырасти? Горы мусора, разрушенные сараи и поломанные палисады, оставшиеся лежать камни стен, просто так, по всему периметру дворовому, и их никто уже не убирает. У нашего палисадника, где мы показывали всему двору фильмы из проектора на натянутой простыне о Робин Гуде, о спящей принцессе, о смеющемся Буратино, остался косо срезанный ствол дерева, на ветвях которого мы крепили когда-то экран. Стены, рухнувшие вовнутрь, как если бы здесь содрогалась земля у подножья вулкана.
Еще там был пес, дворовый, приземистый, крепкий и гладкошерстый, явный потомок Тузика из моего детства, он меня не узнал и нас с Деником обложил матом (где же было ему научиться речи, как не у людей своего двора). Одиссея, вернувшегося домой, узнал только его старый пес!*
* Наши псы нас знают вовсе не по внешнему виду и даже не по запаху, они знают нас совсем иначе, какими мы себя никогда не видели, настоящими, но рассказать нам, какие мы, они не умеют. Они знают о нас правду, и, возможно, им не дано право пугать нас этой правдой.
Но еще там была девочка, лет пяти, на самокате. Чистенькая, веселая, стройная, она нами, пришедшими в ее двор, явно заинтересовалась, и раз пять пытливо объехала на своем транспорте, и когда я вышел на улицу, она нас догнала, гремя колесами по щербатому асфальту, у самой пожарной части, и напоследок объехала вновь, пытливо заглянув мне в глаза и на прощание улыбнувшись. Эта улыбка многого стоит! Может быть, Молдаванка еще жива?!
--------------------------------------------------------------------------------------
Александр Дорошенко (Отрывки из воспоминаний)
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]