Беру намеренно у Высоцкого две самые беспардонные песни.
Первая:
Красное, зеленое, желтое, лиловое,
Самое красивое - на твои бока.
А если что дешевое - то новое, фартовое.
А ты мне - только водку, но и реже коньяка.
Бабу ненасытную, стерву неприкрытую
Сколько раз я спрашивал: "Хватит ли, мой свет?"
А ты всегда испитая, здоровая, небитая,
Давала мене водку и кричала: "Еще - нет!"
На тебя, отрава, деньги с неба словно сыпались
Крупными купюрами, займом золотым.
Но однажды всыпались, и сколько мы ни рыпались,
Все прошло, исчезло, словно с яблонь белых дым.
А бог с тобой, с проклятою, с твоею верной клятвою
О том, что будешь ждать меня ты долгие года.
А ну тебя, патлатую, тебя саму и мать твою!
Живи себе как хочешь - я уехал навсегда!...
Воздерживаясь пока от оценки песни, скажу, что она очень проигрывает в "голом" виде - без музыкальной одежды и - в особенности - без авторского исполнения. А между тем - это стремительный вихрь. Да простят мне любители оперного пения и не обвинят в кощунстве, но авторское скороговорочное исполнение с его брызжущим самоупоением чем-то мне напоминает манеру известного баса, когда он приступает к заключительной части рондо Фарлафа из оперы Глинки "Руслан и Людмила":
Не трудясь и не заботясь,
Я намерений достигну,
В замке дедов ожидая
Повеления Наины...
Однако, чтобы не зайти слишком далеко, обратимся ко второй песне Высоцкого:
Что же ты, зараза, бровь себе подбрила?
Ну для чего надела, падла, синий свой берет?
И куда ты, стерва, лыжи навострила?
От меня не скроешь ты в наш клуб второй билет!
Знаешь ты, что я души в тебе не чаю,
Для тебя готов я днем и ночью воровать.
Но в последнее время чтой-то замечаю,
Что ты стала мне слишком часто изменять.
Если это Колька или даже Славка-
супротив товарищей не стану возражать.
Но если это Витька с Малой Переяславки -
я ж те ноги обломаю в бога душу мать!
Рыжая шалава, от тебя не скрою:
Если будешь ты и дальше свой берет носить,
Я тебя не трону, а в душе зарою
И прикажу залить цементом, чтобы не разрыть!
А настанет лето - ты еще вернешься.
Ну а я себе такую бабу отхвачу,
Что тогда ты, стервь, от зависти загнешься,
Скажешь мне: "Прости!", а я плевать не захочу!
Конечно, не совсем прилично обрушивать на читателя сразу три "антихудожественных" текста. Но наберемся терпения: может быть, из трех текстов антихудожественным окажется только один? Итак, песня Александра Розенбаума:
Ох, и стерва ты, Маруся, ну и стерва!
Третий год мне, падла, действуешь на нервы,
Надоело мне с тобою объясняться -
Даже кошки во дворе тебя боятся.
Что ни утро, все на кухне морду мажешь,
Словно лошадь цирковая, вся в плюмаже.
Да ты слова-то такого не слыхала.
Я б убил тебя давно, да денег мало.
Ты и мамку-то мою сжила со свету.
Я б убил тебя давно, да денег нету.
А маманя - чистый ангел да и только -
Умудрилась-то прожить с тобою сколько!
Ну, ославила ты, тварь, меня в народе!
Кореша ко мне футбол смотреть не ходят,
И во всем микрорайоне ходят слухи,
Что подруги твои, Маня, потаскухи.
Ох, и стерва ты, Маруся, ну и стерва!
Но схороню тебя я первым, ты поверь мне,
И закопаю на далекой стороне,
Чтоб после смерти ты не пахла мне.
Думаю, что любой, даже не искушенный в поэзии читатель, еще не дочитав последний текст, интуитивно почувствует разницу между ним и двумя предыдущими. Вероятно, вначале его поразит однотонность третьей песни после многоцветья первых двух. Есть нюансы, которые не всегда поддаются анализу, но которые сразу же фиксируются подсознательно (в особенности, когда возникает возможность не просто прочитать слова, но воспринять их комплексно с мелодией и авторским исполнением). Скажу лишь о том, что лежит на поверхности и хорошо видно невооруженным взглядом.
Обе песни Высоцкого свидетельствуют о блестящем умении автора мгновенно создать конфликтную ситуацию, с тем чтобы в течение каких-нибудь полу-тора-двух минут успеть довести ее до высшего напряжения. У Розенбаума - лишь имитация конфликта, которого на самом деле нет и в зародыше. У Высоцкого ярко запечатлено эмоционально-психологическое состояние персонажей: бурное переживание по поводу ущемленного самолюбия, азартность при доказательствах собственного "благородства", стремление любой ценой вновь обрести потерянное достоинство. У Розенбаума - полнейшая безликость персонажа. У Высоцкого - неостановимый водопад излияния страстей, у Розенбаума - нудное, мелочное ворчание. Короче: варварские герои Высоцкого ведут игру на крупный счет, а герой Розенбаума - на жалкие копейки.
Но это еще не все. У двух авторов есть совпадающие детали. Но посмотрите, какую разную образно-смысловую функцию они выполняют! Персонажи Высоцкого темпераментно любят своих легковерных подруг, поэтому слово "стерва" хотя и звучит у них вульгарно, но не совсем в прямом смысле. Синонимически это могло бы прозвучать и так: "Ах ты, подлая!", то есть как ругательство, но ругательство в духе блатной ласки. Герой же Розенбаума ненавидит свою подругу, и слово "стерва" имеет у него прямой, унижающий смысл, то есть звучит как банальная уличная брань. Отсюда и другие мнимо совпадающие детали. Например, персонаж Высоцкого хочет свою подругу "зарыть", а персонаж Розенбаума - "закопать". Но в первом случае блатарь хочет зарыть подругу в собственной душе и залить цементом, "чтобы не разрыть", а во втором - вполне реально убить и закопать где-нибудь подальше, "чтобы после смерти ты не пахла мне". Откуда такая ненависть, породившая не совсем пикантно пахнущую строчку? Да ниоткуда. Впрочем, какое-то объяснение все же есть: "Ославила ты, тварь, меня в народе". За что ославила, как ославила? Непонятно. Просто ославила, и все. Зато очень даже понятно, что герой Розенбаума - сутенер ("Я б убил тебя давно, да денег мало"), и терпит он свою подругу только потому, что та содержит его. Для зажигательных персонажей Высоцкого такая ситуация просто немыслима. Они живут по другим моральным законам и с душевной щедростью заваливают своих возлюбленных всем тем ассортиментом, который перечислен в песне "Красное, зеленое". Буйные скандалы из-за "водки", "коньяка", "подбритой брови", "синего берета" - это непосредственный взрыв чувств по поводу возможной измены. Они покидают своих неблагодарных подруг с подобающим блатным шиком, за которым угадывается сохраненное достоинство: "А ну тебя, патлатую, тебя саму и мать твою! Живи себе как хочешь - я уехал навсегда", "Скажешь мне: "Прости!", а я плевать не захочу!" Это живые люди, испытывающие на прочность свой непутевый характер. Блатарь же Розенбаума - продукт давно надоевшего образного клише, и потому он зауряден, даже ничтожен.
Что же касается "технической" стороны, то есть звуковой организации текста, то песни Высоцкого и Розенбаума вообще несопоставимы. Отборный зубастый язык Высоцкого поразительно смягчается двумя компонентами: открытым юмором и подспудным лиризмом. Когда персонаж песни "Что же ты, зараза", свирепея от ревности, говорит своей подруге, что "супротив товарищей" он возражать не станет, то это действительно смешно, так как понятие "ревность" моментально приобретает парадоксальный характер. Когда же персонаж Розенбаума говорит своей подруге: "Надоело мне с тобою объясняться - даже кошки во дворе тебя боятся", то это нисколько не смешно, потому что упрек брошен как горсть песка - без сю-жетно-психологического обоснования, но с большой претензией на юмор.
Нужно отметить, что в разухабистых песнях Высоцкого подспудный лиризм иногда полностью обнажается. Чего стоит лишь одна есенинская щемящая реминисценция в громогласной песне "Красное, зеленое"! -
Но однажды всыпались, и сколько мы ни рыпались,
Все прошло, исчезло, словно с яблонь белых дым.
Здесь я бы поспорил с Г. Шпилевой, которая, комментируя эту реминисценцию, приходит к такому выводу: "Автор не ограничивается комической характеристикой убогого героя, он показывает и свое несогласие с шаблонным, мещанским восприятием творчества Есенина". Автор, конечно, всегда протестовал против мещанского восприятия творчества Есенина, но не конкретно в песне "Красное, зеленое", где будущий арестант, кстати, не столь убог, как думает Г. Шпилева, - хотя бы потому, что Высоцкий вложил в него свою необузданность и сердечный жар... Но мне понятна причина именно такого подхода к блатным песням Высоцкого. Она порождена теми временами, когда наш бард обвинялся в романтизации уголовщины. Защитники Высоцкого обычно в таких случаях возражали: какая же, мол, романтизация, наоборот, это - "разоблачение"... Но теперь, когда наступили иные времена, можно проявить объективность: да, бард иронизировал и разоблачал, но вместе с тем чуть-чуть симпатизировал своим духовно ограниченным героям, потому что наделял их собственной тягой к независимости. Отсюда этот захлеб, упоение, страсть, напор.
Вероятно, я слишком много говорю об этих трех песнях. Но не слишком ли долго мы о подобных песнях вообще не говорили? Или говорили скороговоркой? Или - с прокурорскими интонациями? А ведь в некоторых героях раннего творчества Высоцкого, как заметил Л. Аннинский, отчетливо проглядываются бунтари его будущих серьезных песен. Эти бунтари могли появиться только потому, что их неприкаянные предшественники, несмотря на цинизм и бурную распущенность, искренно и упорно сопротивлялись бытовому гнету... Что же касается Розенбаума, то в своих зрелых песнях он не достиг высот Высоцкого не только по причине более скромного дарования, но и по причине другой закваски, другого творческого опыта: ему, в сущности, не от чего было оттолкнуться... Вот почему многих верных поклонников Высоцкого раздражает не только прежний, но и новый, "гражданский" Розенбаум: он кажется им таким же фальшивым, как и в ранних песнях.
Итак, Высоцкому нечего было отрекаться от старых песен. Он и не отрекался - принципиально пел их до конца жизни. Но позволю себе одно замечание: в 70-е годы некоторые из них он пел хуже, чем в начале 60-х... Приелись? Захотел обновить их необычайной трактовкой? Может быть. Но скорей всего они стали жертвой моды - в 70-х годах, когда человеческие взаимоотношения все больше и больше приобретали меркантильный характер, над старомодной лирикой стали потешаться. Исполняя свои старые чувствительные песни, Высоцкий порой придавал им анекдотический оттенок. Именно таким способом он "убил" свое самое первое творение - обаятельную "Татуировку". Я очень люблю "Татуировку" в первозданном виде, когда она исполнялась автором в 1961-63 годах. Магнитофонная запись той поры свидетельствует, что Высоцкий почти всерьез принимал к сердцу конфликтные переживания своего героя, он пел мелодично, с намеренной чувствительностью, которая, однако, не переходила в пошлость, потому что от пошлости ее предохраняла шаржированная сюжетная ситуация - герой любовался профилем любимой девушки, вытатуированным на груди его товарища:
И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, -
Пусть слова мои тебя не оскорбят, -
Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху,
И гляжу, гляжу часами на тебя.
Увы, в моей домашней фонотеке есть и другая запись этой песни - запись, сделанная в конце 60-х - начале 70-х годов и оставляющая довольно тягостное впечатление. Высоцкий поет "Татуировку" ухарски, чуть ли не под маршевый аккомпанемент; когда звучит только что процитированная строфа, слушатели разражаются хохотом, раззадоренный автор, усиливая комический эффект, заканчивает песню с перекатывающимся "р" ("Что моя, верней - твоя та-туир-р-ровка...") - и от бедного чувствительного романса остается лишь одно юмористическое воспоминание.
|