Показать сообщение отдельно
  #2  
Старый 22.05.2010, 11:24
Аватар для haim1961
haim1961 haim1961 вне форума
Администратор
Ветеран форума
 
Регистрация: 29.01.2008
Адрес: Израиль.г Нетания
Сообщений: 2,170
По умолчанию



За неспешной работой прошла ночь, другая, третья... Парень едва держался на ногах, но духом не падал, и в перевязочной ему нравилось. Врач, поняв, что с помощником повезло, стал учить его «фирменному» бинтованию. Вертинский успевал читать раненым, писать за них письма домой, присутствовал на операциях, которые делал знаменитый московский хирург Холин; запоминал, как мягко, но уверенно работает тот с инструментом... "
Через несколько дней Вертинский был официально принят санитаром на 68-й поезд Всероссийского союза городов, который с 1914 по 1916 годы курсировал между передовой и Москвой. Словно стесняясь своего актерского прошлого, он решил скрыться за псевдонимом «Брат Пьеро» — когда-то этот образ принес ему славу в Театре миниатюр, пусть поможет и на войне.
"Вскоре отец до того набил руку, освоил перевязочную технику, что без конца удивлял ловкостью, быстротой и чистотой работы, — писала Анастасия Александровна. — Выносливый, высокий, он мог ночами стоять в перевязочной, о его руках ходили легенды, а единственный поездной врач Зайдис говорил: «Твои руки, Пьероша, священные. Ты должен их беречь, в перевязочной же не имеешь права дотрагиваться до посторонних предметов».
Каждые 5 часов менялись сестры, а заменить Вертинского было некому — как-то раз ему пришлось проработать почти двое суток подряд. В поезде велась книга, в которую записывалась каждая перевязка. Вертинский работал только на тяжелых операциях. Когда он закончил службу на поезде, а это произошло в 1916 году, на его счету было 35 тысяч перевязок.
Уже ближе к концу своей службы Александру Вертинскому приснился странный сон, который он любил пересказывать всем своим близким.
«Будто бы стою я на залитой солнцем лесной поляне, — рассказывал он своей дочке Анастасии, — а на той поляне сам Бог вершит суд над людьми.
— Кто этот брат Пьеро? — вдруг спросил Творец у дежурного ангела.
— Начинающий актер.
— А как его настоящая фамилия?
— Вертинский.
— Этот актер сделал 35 тысяч перевязок, — помолчав, сказал Бог. — Умножьте перевязки на миллион и верните ему в аплодисментах».



Сон оказался пророческим — всемирная слава к Вертинскому пришла буквально сразу же по его возвращении в Москву.
В 1916 году он пришел в арцыбушевский Театр миниатюр и предложил свой новый оригинальный номер «Песенки Пьеро».
На этот раз никакой жеманности, никаких дурацких и пошлых шуток, все очень строго и аскетично.
«От страха перед публикой, боясь „своего“ лица, я делал сильно условный грим: свинцовые белила, тушь, ярко-красный рот. Чтобы спрятать смущение и робость, я пел в таинственном „лунном“ полумраке» — так описывал свои выступления Вертинский в книге "Дорогой длинною... ".
Образ черного Пьеро, появившийся позднее, был иным: мертвенно-белый грим на лице заменила маска-домино, белый костюм Пьеро заменило совершенно черное одеяние, на котором ярко выделялся белый шейный платок.
Но самое главное — иным было и содержание песен, так называемых «ариеток».
Новый Пьеро вместо романтических или (как можно было ожидать от фронтовика) военных песен стал рассказывать глубоко личные истории. Простые песни вроде «Безноженьки» — про девочку-калеку, которая спит на кладбище и видит, как «добрый и ласковый Боженька» приклеил ей во сне «ноги — большие и новые»... Публика была шокирована: о таком раньше не то чтобы петь, но и говорить вслух было не принято. Но мировая война перевернула все, и старые романсы с их «грезами» и «розами», «соловьями» и «лунными ночами» стали казаться какой-то невообразимой фальшью, ничего не стоящей мишурой.
"Помню, я сидел на концерте Собинова и думал: «...О чем он поет? Ведь это уже стертые слова! Они ничего не говорят ни уму, ни сердцу», — вспоминал Александр Николаевич.



Вертинский не имел музыкальной подготовки и даже не знал нотной грамоты, но именно он придумал новые законы жанра, основан­ные на двух простых вещах: на правде и на вере в мечту. Поэтому он и пел о далеких сингапурах, лиловых неграх, бедных горничных и несчастных солдатиках. И эти песни оказались близки всем слоям, сословиям и классам смертельно уставшей империи.
К началу 17-го года Вертинский объехал уже всю Россию, а его первый бенефис в Петербурге состоялся 25 октября 1917 года — как раз в тот вечер, когда революционные матросы взяли Зимний дворец. Несомненно, в этом совпадении можно найти немало скрытого символизма, ведь именно в этот вечер на смену «Грустному Пьеро» явились буйные и жестокие революционные «арлекино».
Говорят, когда уже после Октябрьского переворота Вертинский написал свой самый известный романс «Я не знаю, кому и зачем это нужно» — о гибели трехсот московских юнкеров, его вызвали в ЧК.
"Вы же не можете запретить мне их жалеть! " — пытался он как-то оправдаться.
В ответ на это он услышал: "Надо будет — и дышать запретим!"
Но Вертинский уехал не сразу — до самого конца 1919 года он гастролировал по России, давая концерты солдатам Добровольческой армии. В конце концов судьба привела его на борт парохода «Великий князь Александр Михайлович», на котором остатки Белой армии спешно эвакуировались в Константинополь. Впрочем, в Константинополе Вертинский надолго не задержался. С помощью знакомого еще по Москве театрального администратора он смог обзавестись новым паспортом на имя «греческого подданного Александра Вертидиса». Под этим именем он отправился в Европу: в Румынию, оттуда в Польшу, Германию, Австрию, Францию и Бельгию, выступая как в третьесортных кабаре и шантанах, так и в первоклассных ресторанах. Долгое время Вертинский прожил в Америке, где его концерты всегда проходили с неизменным успехом. Однако, чтобы овладеть действительно «широкой публикой», нужно было переходить на английский язык, от чего Александр Николаевич решительно отказался.
«Чтобы понять нюансы моих песен и переживать их, — сказал он как-то в одном из интервью, — необходимо знание русского языка... Я буквально ощущаю каждое слово на вкус и, когда пою его, то беру все, что можно от него взять. В этом основа и исток моего искусства».
Чтобы быть поближе к русской аудитории, он и отправился в Шанхай, где была большая русская колония. Безусловно, тогда он не предполагал, что из-за начавшейся Второй мировой войны ему придется остаться в Китае на восемь долгих лет.
О «китайском» периоде Вертинского вспоминала тогда начинающая журналистка, впоследствии известная писательница Наталья Ильина. Она познакомилась с Вертинским в кабаре «Ренессанс», где в строгом черном костюме, безупречно элегантный, артист пел под аккомпанемент двух гитар «Очи черные» и другие романсы — обычный «заигранный эмигрантский репертуар».



«Отработав в прокуренном кабаре среди танцующих пар, — писала Ильина, — он шел в смежный ресторанный зал и коротал там время с друзьями, а иногда и вовсе незнако­мыми людьми, наперебой приглашавшими его за свой столик. Потом он нередко ехал в другое кабаре. Требовалась железная выносливость, чтобы вести ту жизнь, которую вел Вертинский в Шанхае».
Здесь же, в Шанхае, произошло событие, изменившее всю его дальнейшую жизнь. Весной 1940 года на Пасхальный вечер в кабаре «Ренессанс» пришла с друзьями зеленоглазая красавица, семнадцатилетняя Лидия Циргвава.
"До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда его самого не видела, — много лет спустя вспоминала она. — На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие, изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться — всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждое слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы так красиво звучала русская речь, слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен. Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме... жалости. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. И всю мою неразбуженную неж­ность и любовь я готова была отдать ему. Отдать с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет... По счастливой случайности, за нашим столиком сидели его знакомые. Он подошел. Нас по­знакомили. Я сказала: «Садитесь, Александр Николаевич».
Он сел — и потом не раз говорил: «Сел — и навсегда».
Влечение было обоюдным.
Надо сказать, что Вертинскому вовсе не были чужды легкие и необременительные отношения с поклонницами.
Обладая удивительно влюбчивым характером, он страстно ухаживал за многими женщинами, бурно переживал разрывы, а однажды даже женился. Произошло это в 1924 году в Берлине, когда Вертинский предложил руку и сердце некой Рахили Потоцкой из богатой еврейской семьи. К сожалению, жизнь молодых с самого начала не заладилась, уже через несколько месяцев после свадьбы новобрачные подали на развод, и после этой неудачи Вертинский предпочитал не заводить серьезных отношений.
Но вот с Лидией все было по-другому.
Дочь советского подданного, грузина Владимира Константиновича Циргвава, служившего в управлении Китайско-Восточной железной дороги, Лидия была непохожа на женщин, с которыми Вертинский был знаком прежде.
«Она у меня, как иконка — навсегда. Навсегда» — так начал Вертинский стихотворение, посвященное своей будущей жене.
"Моя дорогая Лилочка, Вы для меня — самое дорогое, самое любимое, самое светлое, что есть в моей жизни, — писал он в своих письмах. — Вы — моя любовь. Вы — ангел. Вы — невеста!.. Вы — самая красивая на свете. Самая неж­ная, самая чистая. И все должно быть для Вас, даже мое искусство. Даже мои песни и вся моя жизнь. Помните, что Вы — мое «Спасенье», что Вас послал Бог, и не обижайте меня, «усталого и замученного».



В апреле 1942 года брак Вертинского и Лидии Циргвава был зарегистрирован в советском посольстве в Японии, в Токио. «Бракосочетание состоялось в Кафедральном православном соборе, — писала Лидия Вертинская. — Были белое платье, фата, взволнованный жених, цветы, пел хор. Весь русский Шанхай пришел на нашу свадьбу».
Вскоре у молодоженов родилась дочь Марианна, а спустя еще полтора года — вторая дочка, Анастасия.
Между этими двумя счастливыми событиями произошло еще одно, о котором Александр Николаевич мечтал вот уже несколько лет: ему разрешили вернуться в СССР. Вообще-то переговоры о возвращении Вертинского велись еще с 1936 года, причем именно по инициативе советского правительства. Дело в том, что такой поступок артиста с мировым именем был на тот момент очень выгоден для поднятия престижа Страны Советов. Для работы по возвращению «заблудших» был создан специальный главк Наркомата иностранных дел. К примеру, Куприна обхаживали два года, поселили в шикарной усадьбе, обеспечили целую серию встреч с восторженными поклонниками... Но вот с Вертинским решение вопроса почему-то все время откладывалось — то ли сам Александр Николаевич не слишком настаивал, то ли постоянная «текучка» кадров в Наркоминделе мешала нормальной работе — неизвестно, но окончательного ответа Вертинскому пришлось ждать целых семь лет.
Лидия Вертинская вспоминала в своей книге: "Война в России всколыхнула в нас, русских, любовь к Родине и тревогу о ее судьбе. Александр Николаевич горячо убеждал меня ехать в Россию и быть с Родиной в тяжелый для нее час. Я тоже стала об этом мечтать. Он написал письмо Вячеславу Михайловичу Молотову. Просил простить его и пустить домой, в Россию, обещал служить Родине до конца своих дней. Письмо В.М. Молотову повез из Шанхая в Москву посольский чиновник, сочувственно относившийся к Вертинскому. Через два месяца пришел положительный ответ и визы... На станции Отпор нас встречали представители нашего консульства, но, между прочим, к Александру Николаевичу все равно подошел пограничник и строго спросил, сколько он везет костюмов. Он ответил, что у него три костюма, из которых один на нем, еще один концертный фрак и один смокинг. Выслушав ответ, пограничник неодобрительно покачал головой, а Вертинский стоял с виноватым лицом... Затем мы приехали в Читу. Город был суровый. Мороз. Стужа. Помню, когда я впервые вышла из гостиницы на улицу, то было ощущение, что меня окунули в котел с кипятком. Гостиницу еле отапливали, воды почти не было, по стенам ползали клопы. В гостинице было много военных. А из Москвы в Читу пришла телеграмма в местную филармонию с распоряжением, чтобы артист Вертинский дал несколько концертов в Чите. И администратор, который занимался нами, увидев, как мы с маленьким ребенком замерзаем в номере, предложил переехать к нему. Мы с благодарностью согласились. Его семья занимала две комнаты в коммунальной квартире. Вещей оказалось много, и мы разместили их в прихожей и в общей кухне. Кое-что у нас тут же «конфисковали», но мне было очень жаль только теплые шерстяные носки, которые я связала для Александра Николаевича. Тем временем Александр Николаевич осмотрел зал филармонии, нашел пианиста и стал репетировать. Вертинский спел четыре концерта. Зал был переполнен. Прием и успех были блестящие!"
Кстати, именно тогда Вертинский первый раз в жизни отпраздновал день своего рождения.
"Будучи круглым сиротой, он никогда не праздновал свой день рождения, — писала Лидия Вертинская. — В семье, где он жил, никто не отмечал этот день... Поэтому, приехав на Родину, я решила возместить Александру Николаевичу за все потерянные дни рождения. Жили мы тогда еще в гостинице «Метрополь». Мы договорились с дирекцией гостиницы снять на вечер малый банкетный зал. Заказали прекрасный ужин и вина и пригласили гостей. Пригласили всех, с кем успели познакомиться и подружиться. Пришли актеры театров и кино, писатели, поэты, художники и добрые знакомые и поклонники Вертинского. Среди гостей был у нас Дмитрий Шостакович с женой. Он подарил Вертинскому партитуру Седьмой симфонии с дарственной надписью... "



Вертинский прожил на родине еще 14 лет, но эту жизнь никак нельзя было назвать свободной и полноценной.
Нет, его не преследовали, но и не давали «дышать полной грудью», обращаясь с ним как с музейным экспонатом.
Случай уникальный — так, в 1951 году Вертинский был награжден Сталинской премией (за роль католического кардинала в фильме Михаила Калатозова «Заговор обреченных»), но в то же время из ста с лишним песен из его репертуара к исполнению в СССР было допущено не более тридцати, и на каждом концерте присутствовали цензоры. Концерты в Москве и Ленинграде были неофициально запрещены, на радио его никогда не приглашали, но в то же время его песни знали все.
Отчаявшись, он написал два сверхпатриотических, по советским меркам, стихотворения, и отправил стихи Поскребышеву, сталинскому секретарю, вместе с письмом, где спрашивал, может ли он чувствовать себя своим на вновь обретенной Родине.
«Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране, — писал он вождю. — Газетчики и журналисты говорят „нет сигнала“. Вероятно, его и не будет. А между тем я есть! И очень „есть“! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость.) 13 лет на меня нельзя достать билета! Все это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного — стать советским актером. Для этого я и вернулся на Родину».
Сталину оба стихотворения понравились, он лично поблагодарил Вертинского, но... даже эти стихи никто не захотел напечатать.
Почему?



Существует предположение, что советская пропагандистская машина просто не знала, как именно «подать» творчество Вертинского. Ведь каждому из знаменитых «возвращенцев» властями был заранее определен некий символ, который, как предполагалось, тот будет воплощать. Дескать, если бы вернулся Шаляпин, он стал бы символом «народного голоса». Рахманинов — певцом русского характера, Бунин — любителем родной природы...
Но какую идею мог воплотить в себе Вертинский?
Несмотря на всю простоту его «песенок», Александр Николаевич никак не помещался ни в одну простую идеологическую схему, являясь, разве что, примером самого вопиющего космополитизма: «...все равно, где бы мы ни причалили, не поднять нам усталых ресниц»... Возможно, именно поэтому Вертинскому так и не нашлось места в советской иерархии людей от искусства, и в результате его стали считать неким «археологическим экспонатом» из дореволюционной жизни.
Но несмотря на отсутствие официального признания, на цензуру и запрет выступать в Москве и Ленинграде, сам Александр Николаевич был доволен своей жизнью: «Я — живу. И живу неплохо... За четырнадцать лет я спел на родине около двух тысяч концертов. Страна наша огромна, и все же я успел побывать везде. И в Сибири, и на Урале, и в Средней Азии, и в Заполярье, и даже на Сахалине... Народ меня принимает тепло и пока не дает мне уйти со сцены».
Незадолго до своей смерти 21 мая 1957 года Вертинский все же написал о том, что было его тайной болью все последние годы, об официальном, «государственном» признании его искусства: "Через 30—40 лет меня и мое творчество вытащат из подвалов забвения и начнут во мне копаться... "
И он был прав.
Автор: Владимир Тихомиров
__________________
"МИР НА ФОРУМЕ"


Ответить с цитированием