Необычайная свадьба!
(или свадьба не по обычаю)
История одесского еврейства, послевоенного периода, действие которой развивается на Молдаванке, Привозе и в районе проживания на Мясоедовской, Костецкой и Госпитальной улицах. Персонажами, которые указаны в действии, являются реальные люди, жители этого колоритного района компактного проживания евреев Одессы.
Сын еврейского портного хочет жениться на русской девушке-медсестре из Еврейской больницы, и сам факт этот является сутью необычного для еврейской семьи с традиционными устоями. И вот вокруг всего этого начинает развиваться колоссальная интрига, и что будет после, и что пойдут дети, и эти дети будут называться суржиками, и какими будут отношения с родственниками молодой?.. Но, на счастье, всё складывается очень благополучно, и успокаивается сердце старого портного Мендэля, и вот уже и внуки, и всё это мальчики, и их много. И вот они начинают учиться в школе и начинают разъезжаться по заграницам на учёбу в вузах, и мотаются счастливые родители, навещая каждого, и стучит машинка старого портного. И вечно будет продолжаться жизнь под этим тёплым южным небом, и вечно будет творить чудеса этот волшебник-генезис, передавая от пращуров потомкам те или иные качества и свойства, тому или иному роду.
Автор.
Глава I. Хосэны!
А что такое портной? Как вы себе это представляете? Это, как говорят русские, «шей да пори и не будет свободной поры».
Это очень точно сказано, да, да, это именно так!
И Это говорю вам Я, старый Мендэль, главный портной нашего дома, и второй портной Мясоедовской и Костецкой. Да, именно второй, после Изи Фицика, который жил на Костецкой улице в пятом номере.
И вспомнил я то послевоенное время, которое удивительным образом похоже по нынешнее. Тогда все выживали как могли, и главным кормильцем и вотчиной всех жителей Одессы и Молдаванки был, конечно, Привоз!
Мои дорогие друзья, друзья моего детства и юности, сыновья портного Изи Фицика Фимка и Мотька, его младший брат, прошли особой линией. Фимка, рыжий и кучерявый, весь в веснушках, «ломил солидняк», не по годам. Говорил он всегда веско, басом, тщательно обдумывал каждое слово.
Но Мотька?
Это особый случай, сумасшедший динамит, с воткнутым в задницу и всегда подожжённым бикфордовым шнуром. Мотька был похож на поросёнка с глупой рожицей и с глядящими в разные стороны глазами. Подстрижен Мотька был на скорую руку мамой под «Потемкинскую лестницу», так как тратить деньги на парикмахера в то время было неслыханной пошлостью.
Главное амплуа в нашей банде у Мотьки было «задира», и мы, прежде чем напасть на кого-либо, посылали Мотьку. И Мотька умел говорить «такие слова», что мгновенно получал «в глаз» от наших «оппонентов», и у нас тогда уже был веский повод для начала военных действий, ибо считается «святым делом» заступиться за самого маленького. Но главным делом Мотьки был, конечно, Привоз.
Летним, знойным утром он на огромной скорости влетал в Привоз, со старым, медным чайником, замотанным в рваную телогрейку и, истошно вопя, произносил текст: «Калёдная бада — калёдная бада, бада с лёдом». Дело шло о воде со льдом, который мы собирали утром возле рыбаков, привезших тюльку, и который мы предварительно, тщательно помыв под краном, опускали в чайник. На вопрос разгоряченных торговцев, сколько стоит, Мотька выпаливал «Дубль — банка», что означало, что пол-литровая банка этой «нашей воды» стоила рубль.
Но мама Фимки и Мотьки, это был особый случай! Это была типичная, добрейшая «аидышэ-момэ», полная, в фартуке с вечно плачущими глазами. Войдя утром с корзинкой пирожков с капустой в Привоз, она, как бы стесняясь, произносила: «А иси пиришки», «А иси пиришки — койфт!» (А вот пирожки, а вот пирожки — купите!) и на последней фразе она заливалась горючими слезами, и все дело в том, что эта бедная мама не умела говорить по-русски. И все это была семья этого бедного Изи Фицика, самого лучшего портного Мясоедовской и Костецкой, с сыновьями которого, Фимкой и Мотькой, прошло мое детство.
И разнесла судьба моих дорогих друзей по странам и континентам, а старенькие их родители умерли в Израиле, так и не научившись говорить по-русски, ибо были они выходцами из какого-то маленького местечка, затерявшегося между Гайвороном и Бершадью!
Ну а какие характерные звуки имеет жизнь портного? — хотел бы я у вас спросить.
И вот вечер, спят посапывая дети, жена «с башкой ушла» в косынку, чтобы не было слышно, как стучит моя машинка.
Теплый, желтый свет струится от застекленной двери, и монотонно зудят стекла оттого, что за дверью этого дома работает машинка, и это теплое жужжание как в пчелином улье, монотонно разносится по двору.
Вспомнилась мне старая притча: как приходит еврей до Рэбэ и спрашивает: «Что делать? Мой сын хочет жениться на русской». — «Пойду, спрошу у Готыню, — говорит Рэбэ — подожди». Возвращается Рэбэ, и еврей спрашивает у него: «Ну, что сказал Готыню?»
«Ой! У Бога в доме те же проблемы», — сказал Рэбэ.
Но вот только однажды этот улей молчал, когда пришёл мой сын Йошке, и тихо мне произнёс — «папа, я зинус»
— Что, сынку?
— Ты сказал, что у тебя что-то с носом? И я забыл, что мой сын, когда вол-новался, почему-то путал Ж и З, а нуз по-еврейски означает нос.
— Нет, нет, папа, — говорит Йошке, — у меня с носом всё в порядке, видишь какой он у меня большой и красный (если у еврея красный нос — то это всё равно, что у русского красные щёки, индикатор здоровья, и признак счастья и благополучия). — Нет, ты не понял меня, папа. Я хочу жениться на Людке, юной медсестричке из Еврейской больницы, мы, папа, уже два дня как любим друг друга!
И вот, только один раз, в этот тёплый одесский вечер, не стучала моя машинка, и только капали горькие слёзы на суконный поясок моей машинки, с воткнутыми в него булавками и иголками!
Глава II. «Весть»
И вот начала по Молдаванке разноситься весть, а вокруг неё всевозможные кривотолки, и все о том, что сын Мендэля — портного Йошке скоро женится на молоденькой медсестре Людке, которая только что выпорхнула из медучилища. Геволт! Ой, а что у неё в руках? Ой, а что у неё в ногах? Геволт! Вот что у неё?.. И это было самое главное! И это знал лишь только влюблённый Йошке, и знать это не дано было больше никому, кроме его одного. И вот началось. Что скажут евреи? Ой, а что скажут русские? Но ведь не главное, что они скажут и как, а главное это то, чтобы они сказали одинаково и лишь только то, что нужно нам всем! А вот изначально человек предрасположен к добру, и лишь только потом, в процессе жизни, он набирается всяких пакостей. Ну что скажут русские, это приблизительно ясно всем, многие русские даже не знают, что такое евреи, — это, им кажется, что-то вроде болезни, какой-то очень опасной.
Ну, приболел человек, ну, дай Бог — поправится, и вот поэтому пожалеть больного у русских — первое дело!
Ну а вот евреи, это уже совсем другое дело. Что вы сказали? Евреи? Ой, бросьте, оставьте, опять евреи. Нет, нет, евреи это не национальность, это даже не религия. Евреи — это состояние души, но не в том смысле, что бери и души его за горло. Времена тех диких, замысловато-пресловутых погромов ушли навсегда, и дай Бог «канули в Лету». И то всем ясно, что ядовитое зелье их было приготовлено не среди простых людей, а среди заумно-витийствующих, душно-комнатных интеллигентов-мудрецов, которым от пресыщения плоти и куражу для всегда не хватало чего-то этакого — «ядрёна вошь» ... Ну, а вот антисемитизм вообще-то, по-моему, придумали сами евреи. Что не верите? Ну, кто же это им так всё подробно о нас рассказал? А? И с такими деталями и нюансами?
И вот весь сыр-бор начался между евреями нашего района, и всё по поводу приготовления к свадьбе, — а где будет поп, а где будет раввин? И что будет после свадьбы, когда пойдут дети и будут эти дети называться суржиками. Но вот опять же у русских нет проблем, этот «суржик» звучит как-то нежно, не вызывая никаких других ассоциаций, как гриб — «рыжик», птичка — чижик, шапка — пыжик, а мальчик — суржик.
И как-то в этот весь тарарам влетел и с головой окунулся Илюшка Вакс, местный музыкант-барабанщик, балагур-мутило, клоун-переодевальщик. Он одевался, то в форму офицера Советской Армии, то в моряка, который вразвалочку сошёл на берег, то в почтальона и вагоновожатого одновременно.
Первое, что он сделал, — это выпалил, что суржик — это самый лучший и самый ревностный еврей, как сказал ему Исаак-философ, парикмахер с Госпитальной улицы, который знал всё! И сколько в море капель, и сколько в небе звёзд, и сколько парикмахер сострижёт волос.
Глава III. «Суржик»
А был среди нас один суржик, и какой! Вот уж парень — хоть куда, Сашка, голубоглазый, красавец, со светлыми вьющимися волосами и фигурой атлета — бодибилдингера. Одевался Сашка всегда с иголочки, и бывал похож временами то на Алена Делона, то на Элвиса Пресли светлой проекции. На запястье у Сашки был выколот огромный «Магендовид», обрамлённый растительным орнаментом. Был он человеком, заряжённым колоссальной предпринимательской энергией и способностью организовывать несколько предприятий одновременно.
Вообще-то Сашка был великолепным музыкантом-аккордеонистом, за которым с детства ходила его русская мама тётя Аня, Анна Васильевна, и берегла его «как зеницу ока», причитая: «Смотри, Сашка, — не сносишь головы».
И если кто-либо, где-то, касательно или косвенно обижал евреев, то попадал под огромные кулачищи Сашки, а это было равносильно тому, что попасть под трамвай, который пересекал Мясоедовскую улицу по улице Хворостина. И много лет спустя, будучи удачливым предпринимателем, погиб наш Сашка в Израиле, во взорванном своём «Линкольне», от руки наёмного убийцы.
Вот таким был этот хороший парень-суржик, ревнитель всего еврейского.
Увы — не сносил Сашка головы.
Глава IV. «Гости»
И начали на свадьбу съезжаться гости, из разных близко и не очень далеко лежащих от Одессы районов, областей, окружающих это Северное Причерноморье, так по науке называемое.
Первыми приехали бессарабские евреи, дальние родственники момэ Фиры, которая была родом из тех краев. Бессарабка — это большая узловая станция на юге Молдавии, и она являлась центром еврейства этого района. Главный закопёрщик этой делегации был дядя по материнской линии Йошке, Эфройм — человек огромного размера, они с сыном Иойной, такой же комплекции, втащили Мендэлю в дом два здоровенных молочных бидона с вином цвета крови того петуха, который ещё утром бегал по двору. Но по случаю свадьбы и по воле несчастного случая попал в тот торжественный холодец, что не спеша остывал в подвале. А в большой духовке у момэ Фиры беспечно нежился цимес, плавал в сливочном масле, укрытый тёплым, пушистым слоем тёртой моркови. Ведь не даром говорится в той старой еврейской пословице — «Цимес скроется в морковь, успокоится свекровь».
И вот ввалились эти здоровенные мужланы, косая сажень в плечах, и по ведру вина за обедом. И как жутко стало, когда бессарабские евреи вышли танцевать на свадьбе, как закружились они в стремительной «хоре» и после каждых восьми тактов дружно подпрыгивали, страшно ударяя ногами в пол. То был Танец бессарабских евреев...
Глава V. «Ветераны войны»
И пока шли эти приготовления, к этой «необычной свадьбе», Мендэль невозмутимо так и сидел, сгорбившись за своей машинкой, и, казалось, что ничто не могло возмутить его многолетнего средоточия и спокойствия, с которыми он относился к своей работе.
Возле него, на маленькой, обугленной временем скамеечке, сидел ветеран войны дядя Вася «Болгарин», который работал на стареньком «газоне» шофёром в морге Еврейской больницы.
Он молча курил какую-то жутко пухнущую папироску, давая какие-то пояснительные слова Мендэлю по поводу ремонта его виды видавшей старой кожаной куртки, стёртой до цвета оберточной бумаги.
— Ах, Мендэль, сколько осталось нам той жизни? И вот от моей куртки остался один гембель, а где только я в ней не скитался, — сказал Вася. — В сорок первом я сел в ней, совсем новенькой, в кабину боевого истребителя и в первом же бою был сбит «мессером». Пока в небе догорал мой тряпочный самолётик, я нёсся к земле без сознания на полураскрывшемся парашюте. И пришёл я в себя лишь только от того, что в лоб мой уткнулся ледяной ствол немецкого автоматчика, а новая моя курточка была залита кровью, бьющей из раны на голове. И те страшные четыре года немецкого плена, да что тут вспоминать, Мендэль, а что было после, когда я вернулся домой и получил червонец в «награду». Про это всё словами не расскажешь, разве что спеть...
Глава VI. «Фураин» - Эмиграция
Крутится колесо моей машинки, а в голову лезут всякие мысли, и вспомнилась мне эта «волна», которая всепоглощающе обрушилась на этот досточтимый город, в котором так размеренно текло время, так сладко по весне пахла акация и так протяжно по ночам затягивали свою песню философствующие коты.
И вот «волна» — трах, бабах, тарарах, всё встало с ног «на уши», все забегали, зашушукали бессвязные речи и фразы, появился нездоровый блеск в очах. Зашелестело в ушах давно вышедшее из еврейского обихода слово фураин, фураин, фураин. «Фураин» — это такое лекарство, после приёма которого появляется искусственная, как искусственные роды, — любовь к родине, но не к своей, а к чужой. «Фураин» — да, ироническое название лекарства и на идише — отъезд... В общем, эмиграция; чума, боль в печёнку, колтун в голову и родимчик во младенчество. Все начали всё продавать, и притом продавать тем, кто собирался ехать тоже, но потом. Все начали бегать по магазинам и базам в поисках «Красного Октября». «Красный Октябрь» — это такое фортепиано, которое в обычное время спокойно пылилось в магазинах, и никто даже не воротил головы в его сторону.
И всё потому, что в обычное, спокойное время, которое размеренно текло, как душистое вино «мальвазия», всем почему-то нужен был «Petroff». И пылился уже этот «Petroff» в каждом еврейском доме, как признак благополучия и хорошего тона, и чахли от него дети, которых родители пытались обучать премудростям музыки, давая хорошую прибыль педагогам-репетиторам, которых развелось в Одессе, как мух на Привозе в рыбном корпусе.
И как мне сказал один мой коллега-музыкант, что пустил эту пушку один предприимчивый зав. Культбазой на Пересыпи Наум, что «Красный Октябрь» в Америке и в Австралии стоит бешеных денег. И потащили евреи это чудо «инженерной мысли» по всем странам и континентам, куда понесла их эта «чудовищная волна» эмиграции.
А с баз Одессы как коровьим языком был слизан весь десятилетний запас «Красного Октября». И много лет спустя, будучи в гостях в Америке, в чопорной Филадельфии, я попал в один дом на «сабантуй» по поводу «бар мицва». (совершеннолетия [13 лет] лиц мужского пола — религиозный обряд).
Мне пришлось тогда покорять достопочтенную публику своими опусами и аккордами, извлекаемыми из захваченной как бы невзначай гитары, что-то вроде рояля в кустах. К концу вечера ко мне подсела одна старушка и зашептала мне на ушко, что она очарована и покорена моими музыкальными способностями и готова одарить меня по-царски.
И сказала старушка, что подарит мне «Красный Октябрь». И вот, наконец, я разглядел тот давно забытый, нездоровый блеск в её глазах, с каким когда-то евреи бегали по Одессе в поисках пресловутого «Красного Октября». Я изобразил на своём лице мину величайшего наслаждения, и после прощания с радушными хозяевами поспешно швырнул в набегающей хайвей бумажкой с записанным телефоном старушки.
И всё потому, что в доме друзей, у которых я жил, громоздился над «карпетом» в «ливингруме» «Красный Октябрь». И думается мне, что славные работнички, мастера «заплечных дел» из КГБ успешно провели идеологическую диверсию на Западе, не так идеей — но хоть «роялью»!
см. продолжение.