[haim1961]

продолжение

Глава VII. «Жизнь!!!»

И вот остался Мендэль один на один с этими размышлениями об эмиграции и эмигрантах, уехавших давно и не очень, и о том, какие сердечные нити (узы) протянулись через океаны и континенты, и о том, какие должны они быть — прочные и эластичные, коль не обрывают их о колоссальные расстояния ни поезда, ни самолеты.

И вообще, многие эмигранты могли бы возвратиться, ведь в нынешнее время абсолютно нет никаких проблем, сел во что-то, купив билет и «фуравек». (Возвращение, то же, что и «фурат-авек».)

И ой, нет, нет, что вы, уехавший человек-эмигрант является оторванным ломтём, но возвратившийся эмигрант является дважды оторванным ломтём, это что-то вроде хорошо темперированного клавира у Баха, и коль существует этот «хорошо темперированный клавир», то неужели есть ещё и плохо темперированный клавир? В высшем смысле штука весьма непонятная, как и оторванный ломоть!

И когда я уезжал из сытой, холёной Америки, после почти полугодичного в ней пребывания, я поймал себя на мысли, ходя в последний день по магазинам и глядя на все эти баночки, коробочки, пакетики, бутылочки и вакуумные упаковочки, — как я без этого всегда буду жить? Первый вопрос, который я себе задал, возвратившись в Одессу, на «Привозе», придя в молочный корпус, — глядя на эти все копчености, — почему оно всё такое чёрное? И сделал я для себя фундаментальный вывод, что ехать назад во много раз труднее, чем вперёд! Что «фураин» проглатывается значительно легче, чем фурт-авек!

Но вот и свадьба! Ой, не буду я шибко распыляться о свадьбе, главное — не свадьба, а Жизнь! Ведь свадьба — это просто ритуальное событие, без которого не может начаться Жизнь, так как и похороны, без которых она не может закончиться. А вот Жизнь !! Это — главное священнодействие, недаром, когда евреи вспоминают «за жизнь», то непременно произносят «Лэхайм», ибо каждое упоминание о жизни должно быть счастливо и свято, как сама Жизнь!

И эта новая жизнь обрела свою форму и запах, и этот запах расточала Людка. Порхающая по дому, ибо ходить она не умела. Она носилась, как угорелая. Всегда весёлая и шумливая, как сама Жизнь!

А её родственнички, а холодец с хреном? А жареный поросёнок? И всё это в еврейском доме, и всё это так необычно, а как вкусно!

И, как говорил когда-то у Шалома Алейхема Тевье-молочник, — «если жрать свинину так, чтоб аж по бороде текло!»

А запах, который расточала Людка, носящаяся по дому, был смесью фиалок и подснежников в начале шлейфа, и имел запах белой сирени в конце его.

И порой обалдевший от нахлынувшего на него счастья Йошке стоял посередине дома и мычал что-то невнятное, вероятно, путая своё пресловутое Ж и З, глядя, как Людка шурудит одновременно на кухне, в детской и на веранде, облетая ловко старого Мендэля. А момэ Фира с пелёнками, с выварками, пар — кошмар! И над всеми этими новыми запахами и звуками, которые внесла эта новая Жизнь, да будет она Свята, «Лэхаим», царил этот тёплый гул, этого вечного улья, символом вечности которого является пчела, и родоначальником которого был стук этой машинки неутомимого старого Мендэля, который не отрывался от неё. Ни на Миг!

А мальчиков было четыре или пять, или пятьдесят, или пятьсот, сосчитать невозможно, имён понять тоже, ибо они носились по дому, по двору, по улице, по школе, по городу и по всей огромной планете!

Вэйзмир! Боже мой! И вот уже первым надо учиться, а для чего? А для того, чтобы учить последних.

А для чего их нужно так много вообще?

А для того, чтобы было кому отдавать учебники первых и школьную форму, из которой они почему-то в всегда вырастают.

И вот Готыню! — дал нам школу. А что это такое, эта еврейская школа (читай хэдэр), которая для еврейских детей лучше всего, с их необузданной энергией и неограниченной фантазией. И во всём этом виновата перестройка.

И опять трах волна, только теперь не эмиграция, а перестройка, а что это такое? С чем это кушают? Как с чем?

Ну, конечно, со сливочным маслом, как форшмак! Все начали пилить. Что пилить? Конечно, стены, хорошо, что они у нас в Одессе из ракушняка. А зачем же их пилить?

А для того, чтобы делать бизнес, как при «руминах», не успели фашисты подойти ко второй Заставе, а одесситы, кто имел хоть одно окно на улицу, к утру открыли свой бизнес, мгновенно став «бизнесменами».

И заторговали все, и кто чем попало, кто бубликами, кто семечками, кто россыпными папиросами со спичками, кто средством от вшей, а кто и самими вшами, как средством от болезни Боткина.

А не проще бы было не мыться, и тогда раз, и здоровенький, и никакого Боткина, и не надо тратить деньги на воши, «всегда под рукой свои и всегда свеженькие»!

Но у евреев времен перестройки всё пошло по-другому, все завредничали и закапризничали. Самая модная фраза на языке у всех «не хочу», не хочу в Израиль, не хочу в Америку, не хочу в Австралию, не хочу в Германию. А кто-то говорит: не хочу здесь, а кое-кто говорит: не хочу в Израиль, Америку, Австралию, Германию и здесь тоже Не хочу!

Глава IIX Кошмар!

И вот уже начали «пилить» евреи, кто соки, кто воды, кто кофе, кто чай, а рестораны, а кафе, а всякие игорные штучки! В общем, красота, свобода, но и от денег в этом числе, а когда ты «свободен» от денег, вот тут-то и наступает «благодать», ты не пилишь, не открываешь, не становишься бизнесменом, и никуда не едешь, хотя знаешь, что ехать надо.

И тогда ты идёшь до Рэбэ и говоришь ему, что у тебя нет денег, и ты не пилишь, и не открываешь, и, самое главное, что ты хочешь ехать, везде и куда угодно.

И вот Рэбэ тебе говорит, купи себе, сынку, «зейгер», то есть часы со всемирным временем, и крути его целый день и одновременно будешь везде — но понарошку. И иди себе с Миром и не крути мне «эер» (то есть на идише — яйцы). Сынку!

А утром возле Мендэля дома, «пшик, пшик», останавливается автобус, заспанные дети бегут, кто с книжками, кто, держа штаны в руках, кто по привычке с кошкой за хвост. С собой никаких завтраков, тапочек и прочей мишуры, зато в школе еда целый день и в полный рост.

Все бегут к «Рэбэ» и целый день спрашивают: «Как? Как устроен мир? Как устроен космос? Как по рельсам бегает трамвай? И почему автобус не бегает по рельсам? » А один маленький, рыженький колобок, подкатившись, выпалил: «Рэбэ, Рэбэ, а как, а как ... какать?» Рэбэ, строго посмотрев из-под очков, развёл руками и ничего не ответил, покачав головой, но потом, спохватившись, выпалил: «Молча!»

И тотчас поймал себя на мысли: «а неужели этот толстячок никогда этого не делал?» «Ох, нет же, вздор», — вздохнул Рэбэ и быстро пошёл прочь.

Глава IX. «Умер-шмумер! Анэк?»

И вот уже полетела, понеслась череда этих постперестроечных лет, заметно поредел наш еврейский «хуторок» в замысловатом лабиринте Молдаванки. И разнесла та чудовищная волна — эмиграция евреев и всех остальных «еже с ними» по странам и континентам, и уже почти никого не осталось от тех достославных времён, когда сладко текло время, когда... акация благоухала по ночам, и протяжно философствовали коты, и гремел фортепиан «Красный Октябрь», а фортепиано, по идее, должно называться «Красное Октября» (Красный День календаря), ведь есть же под Одессой Красные Окна. И это, между прочим, недалеко от Умани, куда (по-моему) на «Судный День» съезжаются аиды-хасиды со всего мира, до Рэбэ на могилку, получить благодати и благословения, в общем, чтобы он им чего-нибудь дал.

Но зато на втором Христианском кладбище, среди всякого хорошего и не очень народа, недалеко от церкви, тихонечко лежит себе без видимых признаков особых почестей — Мир праху Его! — Великий учитель, писатель и философ, Рэбэ Мендэле Мойхер-Сфорим, наш общий, дорогой и любимый дедушка, дедушка еврейской литературы!

И как хотелось бы, чтобы славные шофера-водители тех сотен автобусов, что привозят (или делают привоз) наших дорогих единоплеменников в Умань, — да будет Готыню перед свои Оком иметь их Путь! — хоть бы десять шоферов из ста, — на лишнюю десятку, другую, — долили бы в бак бензина и доехали бы до этого милого когда-то нашего «местечка» Одессы и оставили бы камешек-другой на надгробии у старенького Рэбэ. (Нешуме.) И как возликовала бы его душа, Великая Душа, которая, думается мне, лежит у Готыню не под, но не далеко от Сердца, ибо культура — есть кровь народа, и это истинная кровь народа, по жилам которого она течёт.

И да будет не про нас сказано, тьфу, тьфу, всем известно, что происходит, когда вытечет из жил кровь того существа или иного народа, тьфу, тьфу: «Да не про нас будет сказано».

Закончив курс, разъехались по заграницам дети набираться ума, после компьютерных классов школы, в вузах разных стран и колледжах. И замотались Йошке с Людкой по всем этим Европам и Америкам, навещая детей, и всё так же неутомимо стучит машинка этого старого Мендэля, а момэ Фира, утонув башкой в косынке, забилась в кресле у телевизора, периодически вскрикивая: «Ой, Мендэль, Ельцин!» — «Что ты сказала?..» — отвечает Мендэль, не поднимая головы, — Зельцер?» — «Та нет, Ельцин». — «Что, что Пельтцер?» — повторяет Мендэль. — «Та нет же, нет же, «старый чёрт», Ельцин, Ельцин дирижирует оркестром!»

И так целый вечер «работает» этот старый, «испорченный еврейский телефон».

И, как-то гуляя по Одессе с моим старым другом Илюшей Баером, который приехал из Австралии и разглядывал половодье афиш, на которых изображены всякие гастролеры — диджеи «Gruвы», «Tony», «Vany», Илюша у меня вдруг спрашивает: «А что, Алик, в Одессе некому пластинки переворачивать? Обязательно техперсонал на гастроли преглашать? Что, Алик, слабо надеть смокинг? И дать концерт в филармонии? Со всеми твоими нестареющими, Синатровскими сонгами? А где же твой «подвал» авторских песен? Что, демоны запечатали? А?» — «Понимаешь, Илюшка, — потупив взор, произнёс я, — другое время, шоу-бизнес, ночные клубы, дискотеки с диск-жокеями». — «Ну и что, — набросился на меня Илюшка, — у нас в Австралии тоже клубы с дискотеками, но диск-жокеи переворачивают пластинки, на которых поём Мы!» И тут я допетрил, что я, как этот, единожды оторванный, не смог бы стать дважды оторванным ломтём. «И вообще, — продолжая на меня наседать, произнёс Илюшка, — первого старого кореша, которого я встретил, выйдя на бульвар, так это Шурика, а потом уж тебя». — «Какого Шурика?» — спросил я, лихорадочно перебирая в памяти всех наших общих Шуриков, которыми была переполнена Одесса, Украина, Россия и бывший Союз. — «Та Пушкина, Пушкина, Алик, который в бронзовом клифте стоит на бульваре».

И я понял тот печальный юмор, с которым «заехал» ко мне мой друг, который после десяти лет разлуки с Родиной встретил так мало знакомых лиц в городе, который носил его когда-то «на руках», а он всегда его в сердце.

И стоял я прошедшим летом возле роскошного кафе «Воронцов», будучи не у дел, развесив уши, слушал, как на открытой площадке доигрывали последние остатки добрых одесских музыкантов, почувствовал, как обхватил меня сзади и развернул к себе наш старый знакомый Илюшка Вакс. И заорал мне в ухо: «Смотри, Алька, — сюрприз!» Возле него стояла старенькая тётя Аня, Анна Васильевна, израильтянка. Мама Сашки-суржика, а рядом — светловолосая дивчина, красивая и статная, в чёрном шёлковом платье, которая за руку держала маленького Сашку! И в лице этого маленького, голубоглазого с вьющимися белыми волосами крепыша-внука уже угадывалась в перспективе «косая сажень» в плечах. И наперекор всем бедам, во имя великого Божьего Закона справедливости, да не сносится во веки веков эта голова на внуке Сашки, ибо нет той силы, которая могла бы удержать тот мятежный дух, и тот жизнеутверждающий потенциал, с которым пришёл он в этот мир и воплотился в потомстве своём во веки веков, Амэн!

А в этот тёмный, летний вечер на Молдаванке, под аккомпанемент лениво позванивающих трамваев, монотонно стучит машинка старого Мендэля, и вдруг тишина, — бросили соседи забивать козла, — мы подошли к двери Мендэля, и перед нами предстала картина: беззвучно плачущая Фира и, уронивший голову на столик, обнявший одной рукой машинку, Мендэль. Мужики, побросав свои папиросы, бережно отнесли Мендэля в комнату, уложили на диване.

Начали сгущаться сумерки, старушки по одной стали затаскивать свои скамеечки, вздыхая, мужики, тесно сбившись в круг, молча курили. Под дверью на стуле тихо причитала Фира, монотонно повторяя одну и ту же фразу «ой вэй — умер», «ой вэй — умер». «Ой вэй». И медленно, монотонно начал гудеть улей, и всё громче позвякивать стекло, рванувшие дверь соседи увидели строгий взгляд из-под очков старого Мендэля, который как ни в чём не бывало раскручивал колесо своей машинки. Влетевшая с выпученными глазами Фира закричала: «Мендэль, ты же умер?» — «Умер-шмумер, — произнёс Мендэль, — нельзя один «раз в жизни» уснуть на работе, «умер-шмумер», ну и что? Главное — это чтобы — здоровенький был!»

И вот ещё шире открылась дверь, и ещё громче застучала машинка, родоначальница этого гула, этого вечного улья, над квадратом крыш нашего двора начало медленно подниматься облако пыли, из которого испуганно выпорхнула стая голубей и грохнул этот до боли знакомый мотив, этой старой еврейской, свадебной песни «Ах клезмер, шпилт...» (играй, музыкант). А ну на скрипке...

И было это не в Одессе, не в Неаполе и не где-нибудь ещё в другом месте, а здесь и сейчас. Где мы с вами встретились или, Бог даст! — где-нибудь ещё встретимся, и не главное где и с кем? А главное — Мы и Как! И да сбудутся слова пророчества: что если потеряем мы Одессу, то потеряем себя!

Одесса, 27 ноября 2000 г. 3,25 ночи.

Краткий одесско-русский словарик
(к тексту и без него)

1 хосен — жених.
2 журба (укр.) — печаль.
3 дёр зин — сын.
4 ба-мир — для меня.
5 шейне мейделе — красивая девушка.
6 а гой — не еврей.
7 клеэмер шлилт — играй, музыкант.
8 вэйз мир — боже мой.
9 школы Кляра класс — известная одесская песенка периода нэпа «Школа Соломона Кляра».
10 момэ — мама.
11 дёр копф — голова.
12 алес-брит мила — «обрезание», еврейский религиозный ритуал для мужского пола.
13 цимес — национальное блюдо из фасоли.
14 магендовид — шестиконечная звезда Давида.
15 никейвы — проститутки.
16 кербол — рубль.
17 гембель — неприятность.
18 фураин — ироническое иносказание: 1) название лекарства; 2) на идише — отъезд.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]