Поэзия узников ГУЛАГа

[haim1961]

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]

Поэзии сто первая верста,
Кто может запретить тебя, скажи мне.
Когда и при каком режиме
Ты закрывала наглухо уста? Я в камере.
Меня хранят конвоем,
По норме отпускают кипяток,
Приносят суп, в котором нет калорий,
А я звеню глухим металлом строк.
За них могла б Россия поручиться
Любою головой, любым добром.

Но тише!

В мой застенок ямб стучится
И просит прогулять его двором...





Перед читателем антология, составленная из стихов жертв советского режима, сочиненных в тюрьмах, лагерях, ссылке или спустя годы, а то и десятилетия после освобождения и реабилитации. В ней также стихи расстрелянных поэтов, написанные до ареста. Среди ее авторов, наряду с профессиональными литераторами, люди всех социальных групп и самых разных профессий.
Эти стихи — неисчерпаемый источник знаний о советском периоде российской истории. Иной формы самовыражения для заключенных и ссыльных просто не существовало. Говорить правду в подцензурных письмах и высказывать свое отношение к происходящему было равносильно самоубийству. Поэтому письма подневольных людей, за редким исключением, не столько говорят, сколько умалчивают о реальных обстоятельствах. То же можно сказать и о миллионах хранящихся в архивах следственных дел, абсолютное большинство которых — измышления самих следователей, подписанные жертвами режима под пытками и психологическим давлением.
ГУЛАГ был мобильной, постоянно обновлявшейся трудовой армией, где жизнь большинства заключенных заканчивалась в течение нескольких лет (а то и месяцев). Миллионы жертв, миллионы порушенных семей, искалеченных судеб!
Без потаенной поэзии узников ГУЛАГа история советского периода выхолащивается и в значительной мере лишается главного содержания — если главным в истории считать человека, его жизнь и судьбу.
Горный мастер, вольнонаемный Василий Соловьев, уезжая в 1953 году с Колымы в отпуск, вызвался разыскать в Москве Илью Эренбурга и передать мои стихи. Вскоре Илья Григорьевич написал отцу, что будет просить о пересмотре моего дела: «О стихах, — добавил он, — поговорим потом. Место, где находится Ваш сын, — не литературная школа».
В этом он ошибался. В то время лагерь был лучшей литературной школой. Ни конъюнктуры, ни самоцензуры... Никто из тех, кому ты доверяешь, не стал бы заучивать твои стихи, почувствуй он хоть одну неверную ноту. А знатоков и ценителей стихов в Особлаге немало. И стихов ждут: «Значит, время стихам — и ныне и присно вовек, /И в тюрьме, и на нарах, и в бормоте смертной минуты, — / Ведь пока есть стихи, человек до конца человек, / Для себя разорвавший наручные путы» (Александр Гладков).
И еще одно его стихотворение, сочиненное в 1952 году. ЧИТАЯ ЖУРНАЛЫ

Стихи ослепительно гладки,
Обкатанные кругом,
Ни шва и ни лишней складки,
Как будто прошлись утюгом.
Они не топорщатся дерзко.
Все линии наведены.
До сального, мутного блеска
Наглажены крепко они.
О родине, о присяге,
О Сталине, о мечтах...
Не то что стихи-работяги,
В бушлатах и ватных штанах.
Стихи, что живут вне закона:
В прописке отказано им
За то, что беду миллионов
Распевом сказали своим.
Ну что ж, проживем без прописок.
Дышу и пишу, как могу,
И мятый, убористый список
Под стелькой сапог берегу.
Замечу кстати, что в «мятом убористом списке» — наверняка не стихи, а их первые строки, что было главным для сохранения в памяти текстов. Эти первые строчки надо было повторять про себя чуть не каждый день. Или, если позволяли обстоятельства, хранить в записи на бумаге, носовом платке, внутри наволочки, набитой соломой. Тогда, в 1952 году, Гладков работал в театре Управления лагерей и потому имел возможность читать журналы. Обычно же в лагере получить журнал было невозможно, если раздобывали старую газету, то ее тут же рвали на полоски для самокруток, в которые заворачивалась махорка.
Стихи бесправных жертв, понуждаемых обстоятельствами к звериной борьбе за существование, противостояли гулаговскому расчеловечиванию, в них была любовь к людям. Донести правду о пережитом, высветить словом гибельный для страны путь, оберечь ее, пусть даже ценой своей жизни.
...Театр абсурда, в котором нет зрителей. Все задействованы. Профессор, катящий тачку с мерзлым грунтом. Мнимые «враги народа», осужденные за мнимые преступления... Слова, лишенные смысла.
Но вслушайтесь в реплики подневольных актеров: «Чужих людей прикосновенья / Скучны, досадны, ненужны. /И в серой жизни нет мгновенья / Без ощущения вины. / И слов невысказанных тяжесть — / Быть может, худшая вина, / И никогда того не скажешь, / Чем вся навеки сожжена» (Анна Баркова).
Поразительно: ни в чем не повинные люди ощущают свою вину за этот театр абсурда.
Рядом со стихами Александра Исаевича Солженицына впервые публикуются стихотворения Александра Бершадского. О нем удалось узнать немного: имя, два стихотворения, сохраненные памятью вольнонаемного химика Мины Степановны Вольф. Как-то году в 50-м в Воркуте друзья попросили ее взять к себе в лабораторию заключенного — химика, кандидата наук, погибающего на морозе на общих работах. Был он в лаборатории всего несколько месяцев, потом неведомо куда исчез. Этот человек работал стоя, чтобы не вскакивать, когда входит начальство.
Примирившиеся со своим рабством люди не смогли бы создать поэзию, которой, в совершенных своих образцах, суждено стать частью русской и мировой литературы. Хоть в метелях душа разметалась,
Все отпето в мертвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось, —
Я последнюю берегу.
Пусть под бременем неудачи
И свалюсь я под чей-то смех,
Русский ветер меня оплачет,
Как оплакивает нас всех.
Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.

Анна Баркова
В лагере сочиняли стихи и на других языках, но общими для всех был русский и русская поэзия. И первым поэтом был Пушкин. «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю». Именно он дарил узникам так недостающую им гармонию. Чаще всего вспоминали стихотворение «Не дай мне, Бог, сойти с ума». Оно воспринималось, как свое, написанное лагерником. В нем — реалии XX века, вся гамма чувств в неволе.
Когда вспоминаются стихи, услышанные в лагере, в памяти всплывают имена: Полонский, Тютчев, Некрасов, Блок, Есенин, Гумилев, Пастернак... Их поэзия, наряду с лагерной, питала духовную жизнь. Это запечатлено в целом ряде стихов — и, как благодарение, в шаламовском «Поэте», посвященном Борису Пастернаку. ...Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя соленая рубаха
Легко ломалась на куски.
Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.
Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.
И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.
И я шептал их как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.
Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.
В карцерах, одиночках человек страдает не только от холода и голода, но и от незаполненности времени. В замкнутом пространстве, в условиях враждебных, губительных инстинкт самосохранения побуждает его отвлечься от окружающего. Но как это сделать? Есть только слова и память. И они приходят на выручку, дарят ему гармонию, ритм. И свершается чудо: человек обретает внутреннюю свободу, не зависящую от внешних обстоятельств.
Эта непереносимость пустоты времени точно подмечена в книге Анатолия Ванеева «Два года в Абези». Он отбывал срок в инвалидном лагере вместе с русским религиозным философом Львом Карсавиным.
Вот что он пишет о карсавинском «Венке сонетов», обращенных к Богу:
«...Я держал в руках небольшую стопку листов желтоватой шероховатой бумаги и с некоторым разочарованием рассматривал ровные написанные карандашом строки. Рисунок букв, прямых и узких, был необычен в самом своем начертании, он как бы не подвергся демократизации, которую претерпела графика современного письма. Еще необычнее было то, что в написании слов сохранялись фита, ять, ер и другие буквы, упраздненные реформой в правилах орфографии. Даже в этих мелочах открывалась принадлежность к миру других привычек. Смысловая же невнятность стихов объяснялась, возможно, тем, что это была речь мира других понятий.
Но в одном отношении я уже теперь мог оценить значение этих стихов. «Венок сонетов» — 210 строк сложной стихотворной формы — был сочинен Карсавиным, когда он находился в камере следственной тюрьмы. Я помнил и незаполнимую пустоту времени, которая недавно мучила меня в карцере, и мое намерение выучить несколько текстов, чтобы их механическим чтением можно было заполнить сутки. Стихи Карсавина являли собой пример такой сосредоточенности, какой хватило бы, чтобы заполнить целую жизнь*.
В памяти хранились не только стихи, но и крупные произведения, сочиненные в неволе. В поэме «Колыма» четыре тысячи строк. О том, как поэма была записана на листках папиросной бумаги и вынесена из лагеря, рассказывает ее автор Елена Владимирова. За участие в лагерной антисталинской организации она была приговорена к расстрелу, замененному 15 годами каторги.
Вот отрывок из поэмы:
колымский лагерь, развод — выход бригад на работу. ...Почти немыслимая здесь,
Фальшиво, дико, сухо, резко,
Как жесть, гремящая о жесть,
Звучала музыка оркестра...
В снега уставив свой костыль,
Окоченев в бушлате рваном,
Безногий парень колотил
В тугую кожу барабана;
Худой и желтый, как скелет,
Вот-вот готовый развалиться,
Дул кларнетист, подняв кларнет,
Как черный клюв огромной птицы;
У посиневших мертвых губ
Двух трубачей, стоявших тут же,
Блестела медь огромных труб,
Жестоко раскаленных стужей.
Казалось, призраки сошлись
В холодном сумраке рассвета,
Чтоб до конца наполнить жизнь
Своим неповторимым бредом...
Над жалким скопищем людей,
Желавших отдыха и хлеба,
В циничной наглости своей
Бравурный марш вздымался к небу...
Ни в ком ответа не родив,
Он симулировал свободу,
Отвергнут мертвою природой
И полумертвыми людьми.
Наряду с потаенными стихами, передававшимися из уст в уста, были стихи заключенных, напечатанные в ведомственных сборниках, журналах, газетах. К примеру, стихотворение Федора Карбушева «Гремит тайга, работают машины» из сборника «Поэты Горношорской стройки», изданного культурно-воспитательной частью 9-го Ахпунского отделения Управления лагерей, трудовых поселений и мест заключения, 1936 г., рудник «Темиртау». На обложке и титуле гриф: «Не подлежит распространению вне лагеря»: Гремит тайга, работают машины,
Ударный труд и здесь свое творит.
Штурмуя глушь, взрывая гор вершины,
И день и ночь грохочет динамит.
Где рыскал зверь да выли ураганы,
Воздвиглись ввысь железо и бетон.
Несутся дни и пятилеток планы...
В тайге растет рудник за рудником.
Вперед, вперед! Грудь выше, тверже ногу!
Тесней смыкай ударные ряды!
К богатствам гор быстрее строй дорогу,
Растет страна и требует руды.
Эй, зорче глаз. Эй, слух острей, чекисты!
Разоблачай вредителя-рвача!
Стрелки — ударники и коммунисты,
За славный труд! За дело Ильича!
Трудна задача, но должны досрочно
Связать с тайгой мы рельсами Кузбасс.
Так дружно в бой! — И выполним мы точно
Правительства и партии наказ!
Стихи, подобные этим, по другую сторону колючей проволоки в редакциях литературных журналов называли «паровозами»: они подтверждали, что их автор — правильный советский человек, и тянули за собой его стихи на вечные темы (жизнь и смерть, любовь, природа...). В отличие от официальной советской поэзии, советско-гулаговская — сплошь состояла из «паровозов». Лагерной художественной самодеятельности разрешалась и лирика типа «Я живу близ Охотского моря, / Где кончается Дальний Восток. / Я живу без нужды и без горя. / Строю новый стране городок».
Был, правда, в 20-е годы журнал «Соловецкие острова», выпускавшийся Управлением Соловецких лагерей. В нем встречались стихи хотя и написанные с явной оглядкой на цензуру, но весьма далекие от прославления партии, правительства и чекистов. Видимо, самим чекистам такой журнал был нужен, как витрина: раз заключенные пишут на вольные темы, философствуют, значит, не так уж им в советском лагере плохо. Чекисты экспериментировали, ГУЛАГ в 20-е годы еще не полностью оформился.
Диапазон поэзии узников ГУЛАГа широк — от высочайшей духовной сосредоточенности до простодушных жалобных исповедей, от боли и отчаяния до иронии и насмешки. Наш начальник, умный вроде,
Говорил нам на разводе: —
Убегать вам нет резона —
Ведь вокруг сплошная зона.
Ни за что не убегёте,
Ни к какой едреной тете.
Все равно мы вас поймаем...
Поздравляю с Первым маем.


Николай Домовитов Эта поэзия равноудалена и от казенной лагерной печати, и от блатных песен и жаргона воровских зон.
Авторы антологии представлены в хронологической последовательности: вначале — осужденные в первые годы советской власти... Завершают антологию стихи осужденных в 1953 году. Но строго следовать такому порядку не представлялось возможным из-за отсутствия или неполноты сведений о некоторых авторах. Многие арестовывались несколько раз в разные годы. Но именно со вторым или третьим арестом связаны дошедшие до нас стихи. Ради полноты картины нужно было собрать воедино хотя бы часть авторов, отбывавших срок в одном месте, но арестованных в разные годы: соловчан, колымчан... К тому же надо было так расположить произведения трехсот с лишним авторов, чтобы антология воспринималась как единое целое.
Смерть Сталина и последовавшие за ней перемены привели к освобождению из лагерей основной массы осужденных по 58-й статье. Конечно, и после Сталина природа советской власти осталась прежней, но изменились масштабы репрессий. Вместо сотен тысяч осужденных за так называемые «контрреволюционные преступления» в лагеря, переименованные в колонии, и в спецпсихбольницы стали поступать критики режима, имена большинства из которых были известны в стране и за рубежом. В их защиту организовывались кампании. Благодаря западным радиостанциям о них узнавали миллионы советских граждан. Заключенные хрущевских и брежневско-андроповских колоний страдали в неволе. На них натравливали уголовников, устраивали провокации, случалось, добавляли лагерный срок. Но жизнь за воротами ГУЛАГа перестала быть тайной: эти люди имели личные свидания с родными и близкими. Друзья и знакомые помогали не только им, но и их семьям. Действовал учрежденный Солженицыным Фонд помощи политзаключенным.
В колонии Пермь-36, ныне превращенной в музей, умерло несколько политзаключенных. Их похоронили на сельском кладбище (кстати, на том же кладбище похоронен впоследствии начальник этой колонии). Вспомним, что узников сталинских лагерей расстреливали и сбрасывали во рвы и ямы, а умерших хоронили в безымянных могилах.
Случалось и такое, о чем и мечтать не могли авторы антологии: Юлий Даниэль еще отбывал срок, когда в Голландии вышла книга его стихов, сочиненных в лагере.
Иосиф Бродский, Юрий Галансков, Виктор Некипелов, Вадим Делоне, Игорь Губерман, Наталья Горбаневская... Это поэзия иного поколения лагерников и ссыльных, поэзия времен застоя и распада советской системы. В сталинское время отбывшие срок по 58-й статье либо попадали в ссылку, либо должны были селиться за 101-м километром от столиц и крупных городов. Но политика изменилась: известных инакомыслящих старались вытолкнуть на Запад.
Так что вряд ли стоит смешивать разные страницы истории отечественной литературы.
Имена многих представленных в антологии авторов ранее были неизвестны. Стихи их печатаются впервые — они сохранились в семьях, у бывших солагерников, в общественных и частных архивах.
Справочный аппарат включает в себя перечень произведений и именной указатель авторов. Сведения об авторах предваряют публикацию их стихов. Эти сведения разнородны — от автобиографий и воспоминаний родных и близких до архивных справок. Все подстрочные примечания без пометы о том, чьи они, принадлежат составителю.
От большинства авторов или их наследников было получено разрешение на публикацию стихов. К сожалению, разыскать всех не удалось. Но рука не поднялась исключить стихи товарищей по судьбе из антологии — этого мартиролога — книги Памяти, воплотившей надежды узников ГУЛАГа быть услышанными.
Полного представления о поэзии узников ГУЛАГа мы уже никогда не сможем получить, как и не узнаем имен и судеб многих авторов. Даже после освобождения из лагеря, в «хрущевскую оттепель», редко кто из бывших заключенных решался посылать в литературные журналы стихи о пережитом. Власть оставалась все та же и карательные органы те же. Правда, со второй половины 50-х годов некоторые журналы стали публиковать стихи реабилитированных поэтов, состоявших до ареста в Союзе писателей. Появились в печати и новые имена людей, вернувшихся из лагерей. Но это были стихи, пропущенные через цензуру, тщательно следившую, чтобы информация о ГУЛАГе не выходила за рамки дозволенного. Вплоть до конца 80-х годов имена крупнейших поэтов ГУЛАГа были неизвестны читателю. Как, например, Анны Барковой, Даниила Андреева, Валентина Соколова (Валентина 3/К)... В сборниках же издаваемых поэтов — Виктора Бокова, Сергея Поделкова и других — вообще отсутствовали их лагерные стихи. Порою, правда, цензура недоглядывала: так, мягкий лиризм Анатолия Жигулина скрыл от нее изображенный им звериный оскал ГУЛАГа; не заметили осуждения большевистского режима в стихотворении Николая Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана». Но все это были исключения. Никакие государственные архивы не собирали произведения безвестных авторов ГУЛАГа, и вообще такого понятия, как «поэзия узников ГУЛАГа», в советском литературоведении не существовало. Прошло около сорока лет, прежде чем начали появляться небольшие по объему и числу авторов сборники поэтов — узников ГУЛАГа. К сожалению, за это время умерли и многие поэты, и их друзья — хранители рукописей. Многое исчезло бесследно. Но и то, что осталось, отнюдь не ограничивается авторами, представленными в этой антологии. Надо надеяться, что выход ее в свет пробудит интерес к поэтическому наследию узников ГУЛАГа, что впереди — удивительные открытия. И, вырванные из небытия, зазвучат обращенные к нам голоса.

Составитель антологии выражает глубокую благодарность за помощь в работе Заяре Артемовне Веселой, открывшей для нашей литературы многих безвестных поэтов — узников ГУЛАГа, Наталии Степановне Орловой и Михаилу Исааковичу Синельникову, предоставившим для этой антологии стихи репрессированных поэтов народов СССР, Владимиру Брониславовичу Муравьеву, Захару Львовичу Дичарову, Кларе Файзуллаевне Домбровской, Александру Георгиевичу Мордвинцеву, Елене Цезаревне Чуковской, Виталию Александровичу Шенталинскому, Эльге Юделевне Силиной, Людмиле Сергеевне Новиковой, Инне Андреевне Щекотовой, Мине Степановне Вольф, Евгению Александровичу Ламихову, Ивану Александровичу Паникарову, Александре Яковлевне Истошной, Евгению Михайловичу Биневичу, Лазарю Вениаминовичу Шерешевскому, Юрию Яковлевичу Цедербауму, Мунире Мухамеджанов-не Уразовой, Эльде Абрамовне Веселовой, Евгении Кузьминичне Дейч, Янине Давыдовне Монко, Евгению Александровичу Фейгину, Платону Иосифовичу Набокову, Дмитрию Ивановичу Рублеву, Юрию Львовичу Фидельгольцу, Нине Ивановне Субботиной-Домовито вой, Ирине Викторовне Жигулиной, Алле Александровне Андреевой, Андрею Богдановичу Рыльскому, Елене Александровне Сергеевой, Елене Глебовне Благовидовой-Лучинской, Евдоксии Васильевне Мельниковой, Елене Владимировне Марковой, Любови Николаевне Петровой, Ларисе Николаевне Петровой, Надежде Григорьевне Левитской, Леониду Лукичу Чижевскому, Екатерине Борисовне Кузнецовой, Тамаре Михайловне Афанасьевой, Светлане Александровне Михальченко. Владимиру Ивановичу Зубренкову.
Безмерно благодарен за содействие в издании этой книги родным, близким и друзьям ее авторов, переводчикам стихов репрессированных поэтов народов СССР и, конечно же, Международному фонду «Демократия» и издательству «Материк».

Семен Виленский

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]

2162

Семён Виленский
1928, Москва

Виленский Семён Самуилович в 1945 поступил на филологический факультет МГУ. В 1948 был арестован по обвинению в антисоветской агитации. Почти год находился под следствием, в том числе 100 дней – в особо секретной Сухановской тюрьме. В 1949 был осуждён Особым совещанием на 10 лет лагерей. Срок отбывал на Колыме (Берлаг). После освобождения в 1955 и реабилитации в 1956 занимался литературным трудом. В 1957 впервые опубликовал стихи – в еженедельнике «Неделя». В 1963 вместе с бывшими узниками колымских лагерей Зорой Гандлевской, Бертой Бабиной и Иваном Алексахиным создал колымское товарищество. В 1990 оно было зарегистрированно как Московское историко-литературное общества «Возвращение». Составитель сборника воспоминаний двадцати трёх узниц ГУЛАГа Доднесь тяготеет (1989, тираж 100 000), хрестоматии для старшеклассников Есть всюду свет /Человек в тоталитарном обществе (2000–2001, тираж 27 000), антологии Поэзия узников ГУЛАГа (2005, в серии «Россия. ХХ век. Документы»). Провёл вместе с другими участниками общества «Возвращение» четыре международные конференции «Сопротивление в ГУЛАГе» (1992–2002). В настоящее время – главный редактор издательства «Возвращение» и журнала узников тоталитарных систем «Воля». Автор сборников стихов Каретный ряд (1992, в серии «Поэты – узники ГУЛАГа») и Широкий день (2006), а также книги воспоминаний Вопросы есть? (2006). Несколько стихотворений положены на музыку Георгием Свиридовым.

[haim1961]

Сергей Граховский
ИЗ ПОЭМЫ «БЕГЛЕЦ»
Я был еще вначале крепкий,
Худой, высокий, молодой.
Пилил, колол, и только щепки
Летели над моей бедой.
В продутой старенькой фуфайке
Кромсал березы каждый день,
От маленькой и постной пайки
Качаясь на ветру, как тень.
Пилил, не помня, кто и где я,
И тяжкий крест свой нес, как мог,
Чтоб до весны в штрафном кандее
Меня в свой рай не принял Бог.
У жизни только на пороге,
Я еле путь наметил свой.
Но вдруг казенные дороги
Топтать погнал меня конвой.
Донос входил повсюду в моду,
И доброхоты всех мастей
Громили в прах «врагов народа».
Их жен, родителей, детей.
На всех, конечно, не хватало
Охраны, тюрем и замков,
Ни пересылок, ни каналов,
Ни лагерей, ни рудников.
Переходя на визг от рвенья,
«Пора, — гремели голоса, —
Взять повсеместно в оцепленье
Заводы, шахты и леса».
Их поддержали сверху шишки,
И «зоны» строила страна.
А по углам вставали вышки,
И... раздавались ордена.
И вот в такое оцепленье,
«Врагом народа» заклеймя,
Валить, пилить и драть коренья
Зимой прислали и меня.
Вставай, пили, пока есть силы,
Тяжка работа и тупа,
За пайку, лапти и бахилы,
За телогрейку до пупа...
В беде еще бывает горе:
То съешь паек, то — без пайка,
И с голоду загнешься вскоре,
Когда лишишься котелка.
Хоть бы какой: жестянка с дужкой,
С которой ешь и воду пьешь,
Когда добудешь ложку с кружкой,
То до весны и доживешь.
Вконец за зиму отощаешь,
Но лес расщедрится весной:
Подсунет гриб, черничку, щавель,
Собрал — и вот уже живой!
И вера в правду не угасла,
И пишет письма здешний люд,
Что осудили их напрасно
И тройка, и закрытый суд. <...>
Когда пожары полыхали
И бомбы над страной рвались.
Мы заявления писали
И как один на фронт рвались.
Просился я в штрафную роту,
Мечтая право получить
На эту страшную работу,
Где гибнут, чтобы победить.
Просил: услышьте и поверьте,
Пошлите добровольцем в ад,
Чтоб жизнью доказать и смертью,
Что я ни в чем не виноват.
«Отец» на просьбы не ответил,
И огонек надежды гас.
Мы были проклятые дети,
И становилось меньше нас.
Он в жизни никому не верил,
Никто другой помочь не мог,
Наоборот — на наши двери
Второй навесили замок.
Мы для Победы отдавали
Все, что имели и могли:
Пластались на лесоповале,
Дороги дальние вели.
Пила стонала, голосила
Надрывнее из года в год,
Но шла сверх плана древесина
На шпалы, в шахту, на завод.
Вы спросите: «Зачем клепаешь?
Что было, то прошло давно».
Но если зло не доконаешь,
Тебя опять согнет оно.

Сергей Граховский


Сергей Иванович Граховский (1913-?) родился в крестьянской семье. Печататься начал в 1931 году, а в двадцать лет был репрессирован и лишь через двадцать пять пет, пройдя сибирские лагеря и ссылки, вернулся к писательской работе

[haim1961]

Юз Алешковский
ПЕСНЯ О СТАЛИНЕ
Товарищ Сталин, вы большой ученый
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ - серый брянский волк.
За что сижу, воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе сидели в ссылке вы.
В чужих грехах мы с ходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе,
Но верили вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
И вот сижу я в Туруханском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы,
Я это все, конечно, понимаю
Как обостренье классовой борьбы.
То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра,
Вы здесь из искры разводили пламя –
Спасибо вам, я греюсь у костра.
Мы наш нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей
И, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей .
Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад,
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.
Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела накрыли ярким кумачом,
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.
Он перед тем, как навсегда скончаться,
Вам завещал последние слова:
Велел в евонном деле разобраться
И тихо вскрикнул: «Сталин - голова!»
Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю: будет чугуна и стали
На душу населения вполне.



Юз Алешковский



Иосиф Ефимович Алешковский родился в Сибири в 1929 году в семье военнослужащего. Во время прохождения действительной службы на флоте совершил ничтожное (характеристика самого Алешковского) уголовное преступление, был осужден на четыре года и попал в лагерь. Общение и дружба с заключенными, осужденными по 58-й статье, укрепила его уверенность в античеловеческом характере существовавшего в стране режима. Это отразилось в лагерном цикле его песен, приобретших огромную популярность. Освобожден по амнистии в 1953 году. Возвратившись в Москву, работал шофером и начал писать стихи и рассказы для детей. Писатель. Сценарист. По его кино- и телесценариям ставились фильмы (самый известный - «Кыш и два портфеля», 1974).

В 1979 году Юз Алешковский уехал в Америку. Эмиграция его была вынужденной (после публикации в запрещенном альманахе «Метрополь» некоторых его песен лишился практически всяких средств к существованию).
В настоящее время живет в США, в городке Кромвелл (штат Коннектикут).

[haim1961]

Виктор Боков
В нашей обители
Окно замело.
За что нас обидели
Так тяжело?!
По лету, по осени,
В ночи под тишок,
Схватили и бросили
В тесный мешок.
Не с этого ль замерли
При слове «зима»,
Что кто-то по камере
Ходит в пимах?!
Нас всех не с того ли
Вид снега знобит,
Что выход на волю
Железом обит!
Тюрьма.
Старокузнецк. 1942

ПИСЬМО СТАЛИНУ ИЗ ЛАГЕРЯ
Товарищ Сталин!
Слышишь ли ты нас?
Заламывают руки,
Бьют на следствии.
О том, что невиновных
Топчут в грязь,
Докладывают вам
На съездах и на сессиях?
Товарищ Сталин!
Камни говорят
И плачут, видя
Наше замерзание.
Вы сами были в ссылках,
Но навряд
Вас угнетало
Так самодержавие.
Товарищ Сталин.
Заходи в барак,
Окинь суровым взглядом
Нары длинные.
Тебе доложат,
Что я подлый враг,
Но ты взгляни
В глаза мои невинные.
Я — весь Россия!
Весь, как сноп, дымлюсь,
Зияю телом,
Грубым и задубленным.
Но я еще когда-нибудь явлюсь.
Чтобы сказать
От имени загубленных.
Ты прячешься,
Ты трусишь,
Ты нейдешь,
И без тебя бегут в Сибирь
Составы скорые.
Так, значит, ты, Верховный,
Тоже ложь,
А ложь подсудна,
Ей судья — история!

Лагерь Орлова-Розово
Кемеровской области. 1944

* * * * *
Поэзии сто первая верста,
Кто может запретить тебя, скажи мне.
Когда и при каком режиме
Ты закрывала наглухо уста?
Я в камере. Меня хранят конвоем,
По норме отпускают кипяток,
Приносят суп, в котором нет калорий,
А я звеню глухим металлом строк.
За них могла б Россия поручиться
Любою головой, любым добром.
Но тише! В мой застенок ямб стучится
И просит прогулять его двором.

* * * * *
Я себя называю скитальцем!
Скит мой был далеко за Москвой.
Я у Берии был постояльцем,
Ничего не платил за постой.
Вот жилось! Не придумаешь лучше,
Не найдешь благодатней страны.
Падал на пол серебряный лучик
Не посаженной в клетку луны.
Утром хлеб выдавали бесплатно,
Я играл на горбушке и пел,
Шли по мне пеллагрозные пятна,
Весь я, словно змея, шелестел.
Виновато гуляла улыбка
По моим арестантским губам,
Говорил я, что это ошибка,
Но не очень-то верили нам.
И зияли в земле, словно в сердце,
Сотни тысяч невинных могил.
По тюремным решетчатым сенцам
Как хозяин Лаврентий ходил.

ПАМЯТЬ
Память — соты пустые без меда,
Хроникер, безнадежно хромой,
Помню выстрелы пятого года,
Забываю тридцать седьмой.
Помню маленький, серенький, скучный
Дождь осенний, грибы и туман,
Забываю про тесный наручник.
Про тебя, смуглокожий тиран.
Помню зимние песни синицы
И вечерний пожар в леденце,
Забываю про наши темницы,
Где людей — как семян в огурце.
Помню взлет пирамиды Хеопса
И музейный палаш на бедре,
Забываю, как бабы с колодца
Носят слезы в железном ведре.

БИОГРАФИЯ
Жизнь угощала меня шоколадом
и шомполами,
Медом и горечью,
Порядочными людьми
и сволочью.
Истиной и заблуждением
И проволочным заграждением!
Это меня тюремный Кощей
Держал на порции хлеба и шей.
Выстоял,
Выдержал,
Переварил,
Через такие горы перевалил,
Каких не знала еще география.
Вот моя биография!


Виктор Боков



Виктор Федорович Боков родился в 1914 году в крестьянской семье в деревне Язвицы Александровского уезда Владимирской губернии. После шкопы-семилетки поступил в педагогический техникум. К этому времени относится его знакомство с Пришвиным — одним из руководителей литературного кружка, участником которого был Витя Боков. В 1938 году Виктор Боков окончил литинститут, получил работу во Всесоюзном Доме народного творчества. В 1942 году, находясь в действующей армии, Виктор Федорович был арестован по доносу и осужден на 5 лет лагерей.

После освобождения подготовил и издал антологию «Русские частушки». Первая книга стихов Виктора Бокова «Яр-хмель» вышла в 1958 году. С тех пор опубликованы десятки его поэтических сборников, в том числе собрание сочинений в трех томах.

[haim1961]

Светлана Шилова
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спит малыш в раю домашнем,
к стеночке бочком.
Зашуршали поздней ночью
шины под окном.
Громко входит в дом
НКВД ...
Это значит - в доме быть беде.

ВОРОН
Ты зачем прилетаешь к нам, ворон,
и садишься на черный барак?
Здесь живет народ подзаборный
старики государства ГУЛАГ.
Им никто ничего не пишет
и никто ничего не шлет ...
Они тем лишь живут и дышат,
что начальник баланду дает.
И как только звонок на поверку
по лагерю зэков сзывал,
черный ворон тот, глядя сверху,
за ними всегда наблюдал.
Но вот снова железка гремит,
и толпа по баракам бежит.
Воцарилася здесь тишина,
но не спят вертухай и луна.
Вертухай при луне не мечтает,
он страну от врагов охраняет ...
А враги погрузилися в сны,
провалились, как в тартарары!

МАЙ В ГУЛАГе
И были золотые дни в ГУЛАГе,
когда на май гулял конвой
и надзиратель-бедолага
сидел на вахте весь смурной.
На заколюченном причале
резвились все мы, как могли,
и через проволку кричали
о вечной дружбе и любви!
Когда свиданье назначали
с занумерованным дружком,
мы нашу робу украшали
природным желтеньким цветком.
А солнце слало всю неделю
свои нам жаркие лучи,
и долго, долго не темнели
те майские златые дни ...
На черном лагерном накале
те дни - как сладкий белый хлеб,
нам ненадолго выпадали
от незадавшихся судеб ...


Потьма. 1952

НА СМЕРТЬ ВОЖДЯ
Настал конец кромешной славе.
Тиран невиданный угас.
Вы плачете, еще его боясь,
как будто он воскреснуть может
И око грозное поднять на вас.
Так плачь, народ, так много потерявший
Своих сынов и дочерей,
Святыни Родины поправший
И слезы бедных матерей!
Очистись, поднимись,
Ведь ты еще живой,
Народ России дорогой!
Из мудрости народной возникая,
Века пословицы куют.
И есть пословица такая:
«За битого небитых двух дают».

БЕЗЫМЯННАЯ МОГИЛА
(Песня)
Укатала особая тройка,
Закатила в свои лагеря
И заочно меня окрестила:
Вместо имени номер дала.
И ходила я там, стеная,
Ах, за что мне такая судьба?
Я совсем ведь еще молодая,
А на воле бушует весна ...
Но любовь тоже ходит по тюрьмам,
Зажигая собою сердца,
И я - двести тридцать четыре,
Полюбила шестьсот тридцать два.
А любовь в тюрьме - нежней,
А любовь в тюрьме - светлей,
Потому что там ей больней,
Потому что там ей трудней.
А кругом лишь одни сторожа,
Целоваться с любимым нельзя.
Мы дарили улыбки свои ...
И писали стихи о любви.
Но над нами звезда холодна ...
Раскрутились тюрьмы жернова,
Он истаял, сгинул, мой милый,
Не дождался свободного дня.
А любовь я свою затаила,
Золотым я ключом заперла ...
И лежит в безымянной могиле
Мой любимый - шестьсот тридцать два.
А любовь в тюрьме - нежней,
А любовь в тюрьме - светлей,
Потому что там ей больней,
Потому что там ей трудней.


Светлана Шилова



Светлана Ивановна Шилова (1929-1992) родилась в Москве. Художник-дизайнер.
Арестована в 1950 году, срок отбывала в Потьме. Освобождена в 1953 году, позднее реабилитирована.
В лагере была на общих работах.
В заключении сочиняла песни - стихи и музыку, во второй половине 80-х - начале 90-х годов с большим успехом исполняла их публично, аккомпанируя себе на гитаре.

[haim1961]

Т. Руслов
ГОРДОСТЬ
Я не сумел решиться
открыто вступить в борьбу
против лжи и насилья,
я только роптал на судьбу.
Но даже за эту малость
меня упекли в тюрьму,
чтобы внушить почтенъе
к всеобщему ярму.
Меня наказали сурово,
без меры и без конца
как самого настоящего
последовательного борца.
Я чести такой не достоин
и до конца моих дней
буду считать ее гордостью
неприметной жизни моей.
1956

МОЕ!
Куда уж мне масштаб вселенский,
я весь до жилочки вот здесь,
в своей стране - пускай довеском,
пускай обсевком - здесь я весь .
... Болит душа моя в Китае,
и во Вьетнаме я горю,
и клановцы меня пытают
и «грязный ниггер» мне орут ...
Но болей всех больней и горше
мне боль вот этой вот страны,
где от сумы да от тюрьмы
и добродетели и корчи;
где отродясь не знают права,
где произвол зовут судьбой,
где за расправою расправа
неотвратима, как запой ...
Где от опричнины Ивана
до сталинских концлагерей
и палачей и бунтарей
связь неразрывна и кровава.
Где что ни путь - то бездорожье,
и что ни год - неурожай,
и что ни стон тоски острожной,
то песня ... слышишь?
Слу-у-шай! ...
1968

РЕЧИ ПАЛАЧЕЙ
Обожаю речи палачей –
Нынешних,
Особенно же – прошлых.
Самый утонченный книгочей
Ввек не скажет
Столько слов хороших
о гуманности,
о красоте и прочем,
сколько эти – отошедшие от дел,
отравлявшие, бывало,
на расстрел
походя и между прочим ...
1970

* * * * *

........... В моей руке такое чудо –
............твоя рука!
......................................А.Фет
.. .А если завтра уведут
меня опять в тюрьму за слово
и тайный и трусливый суд
наденет на меня оковы.
Конвой, «столыпин», рабский труд,
смерть от цинги и силикоза
«во глубине сибирских руд»
и матери ослепшей слезы ...
Опять газетная строка
дымиться будет клеветою ...
как мне нужна твоя рука –
чтобы не снилось мне такое.
* * * * *
В.П.Т.
Нас изуродовали годы –
не только тот,
тридцать седьмой.
Нас отвращали от свободы
кого сумой, кого тюрьмой,
но больше страхом. Что оковы?
Привычный, как протезы, страх
стал нашей плотью,
нашей кровью.
Здесь каждый -
раб, палач и страж.
И все, что требует свободы,
Открытье душ, открытье дум, -
нам, добросовестным уродам,
уродством кажется в бреду. ..
Но ты, любовь моя, ты - чудо:
как милосердная сестра,
ты взглядом отторгаешь худо;
к тебе не липнет общий страх.
Нет, ты не чудо, ты отсюда,
ты знаешь горе и беду ...
Но так любить, быть может, будут,
как ты -
В трехтысячном году.
И значит - не всесильны сети
обманов, страхов и клевет,
раз ты живешь на белом свете
пусть и одна на целый свет!
1968
Т.Руслов


Т. Руслов родился В 1928 году в городе Орше (Белоруссия) в учительской семье, до войны жил в Минске, который покинул вместе с родителями в ночь на 27 июня 1941 года, накануне захвата его немцами, едва не попал к ним в окружение ... Бомбы, эшелоны, Воронежская область, снова бомбы и эшелоны, Казахстан, башкирская глубинка, Уфа, Свердловск ... Бездомный эвакуированный» воспитанник воинской части, ученик школы ФЗО, токарь на танковом заводе; родители в армии. После войны - монтажник на телефонном заводе, вечерняя школа, энергофак Уральского политехнического института, ранняя - в 18 лет - женитьба, двое детей. Редактор курсовой сатирической газеты, руководитель студенческого научного общества. В мае 1951 года арест отца (С.М.Трус, партстаж с 1916 года, участник революции, Гражданской и Великой Отечественной войны). В декабре 1952 года арест, 16 марта 1953 года суд Военного трибунала по обвинению в подготовке террористического акта по отношению к «одному из руководителей Партии и правительства» приговорил Т. Руслова к расстрелу с заменой 25 годами лагерей и 5 годами поражения в правах.
«Столыпинский» вагонзак, конвой с автоматами на боевом взводе, подаяние неведомых женщин «несчастным арестантам». Красноярский пересыльный лагерь, первый инструктаж старого лагерника: « ... не шакаль - этим не спасешься, себя потеряешь, не бегай к «куму» - свои убьют». Первый опыт лагерного сопротивления: саботаж строительства тюрьмы. Этап: трюм парохода «Мария Ульянова». Первые стихи («Мы долго плыли вниз по Енисею ... »). Дудинка, Кайеркан, Горлаг (Горный особорежимный), разгрузка вагонов, исписанных сообщениями о забастовке в других лагерях Горлога, потом - о ее кровавом подавлении. Шахта 18/16. Крепильщик, бурильщик, газомерщик, электрик.
Производственная травма, отказ в неотложной медпомощи, потеря ног. ХХ съезд, амнистия, возвращение в институт, завершение учебы, работа на металлургическом заводе в Челябинске. Изобретения, организация лаборатории, отказ в допуске к собственным изобретениям, обращение в прокуратуру, полная реабилитация («за отсутствием состава преступления» - 1961 год).
Участие в редактировании и распространении Обращения к Президиуму Верховного Совета СССР о создании Мемориального комплекса в память о жертвах политических репрессий сталинизма, один из инициаторов организации общества «Мемориал» в Новосибирске, ныне его председатель, член правления Международного общества «Мемориал».

[haim1961]

Юрий Домбровский
СОЛДАТ - ЗАКЛЮЧЕННОЙ
Много ль девочке нужно? - Не много!
Постоять, погрустить у порога,
Посмотреть, как на западе ало
Раскрываются ветки коралла.
Как под небом холодным и чистым
Снег горит золотым аметистом
И довольно моей парижанке,
Нумерованной каторжанке.
Были яркие стильные туфли,
Износились, и краски потухли,
На колымских сугробах потухли ...
Изувечены нежные руки,
Но вот брови - как царские луки,
А под ними, как будто синицы,
Голубые порхают ресницы.
Обернется, посмотрит с улыбкой,
И покажется лагерь ошибкой,
Невозможной фантазией, бредом,
Что одним шизофреникам ведом ...
Миру ль новому, древней Голгофе ль
Полюбился ты, девичий профиль?
Эти руки в мозолях кровавых,
Эти люди на мерзлых заставах,
Эти бьющиеся в беспорядке
Потемневшего золота прядки?
Но, на башне высокой тоскуя,
Отрекаясь, любя и губя,
Каждый вечер я песню такую
Как молитву твержу про себя:
«Вечера здесь полны и богаты,
Облака, как фазаны, горят.
На готических башнях солдаты
Превращаются тоже в закат.
Подожди, он остынет от блеска,
Станет ближе, доступней, ясней,
Этот мир молодых перелесков
Возле тихого царства теней!
Все, чем мир молодой и богатый
Окружил человека, любя,
По старинному долгу солдата
Я обязан хранить от тебя.
Ох ты время, Проклятое время,
Деревянный бревенчатый ад!
Скоро ль ногу поставлю я в стремя
И повешу на грудь автомат?
Покоряясь иному закону,
Засвищу, закачаюсь в строю ...
Не забыть мне проклятую зону,
Эту мертвую память твою;
Эти смертью пропахшие годы,
Эту башню у белых ворот,
Где с улыбкой глядит на разводы
Поджидающий вас пулемет.
Кровь и снег. И на сбившемся снеге
Труп, согнувшийся в колесо.
Это кто-то убит «при побеге»,
Это просто убили - и все!
Это дали работу лопатам
И лопатой простились с одним.
Это я своим долгом проклятым
Дотянулся к страданьям твоим».
Не с того ли моря беспокойны,
Обгорелая бредит земля,
Начинаются глупые войны
И ругаются три короля.
И столетья уносит в воронку,
И величья проходят, как сны,
Что обидели люди девчонку
И не будут они прощены!
Только я, став слепым и горбатым,
Отпущу всем уродством своим
Тех, кто молча стоит с автоматом
Над поруганным детством твоим.

ЧЕКИСТ
Я был знаком с берлинским палачом,
Владевшим топором и гильотиной.
Он был высокий, добродушный, длинный,
Любил детей, но выглядел сычом.
Я знал врача, он был архиерей;
Я боксом занимался с езуитом,
Жил с моряком, не видевшим морей,
А с физиком едва не стал спиритом.
Была в меня когда-то влюблена
Красавица - лишь на обертке мыла
Живут такие девушки, - она
Любовника в кровати задушила.
Но как-то в дни молчанья моего
Над озером угрюмым и скалистым
Я повстречал чекиста. Про него
Мне нечего сказать - он был чекистом.

МАРИЯ РИЛЬКЕ
Выхожу один я из барака,
Светит месяц, желтый, как собака,
И стоит меж фонарей и звезд
Башня белая - дежурный пост.
В небе - адмиральская минута,
И ко мне из тверди огневой
Выплывает, улыбаясь смутно,
Мой товарищ, давний спутник мой!
Он - профессор города Берлина,
Водовоз, бездарный дровосек,
Странноватый, слеповатый, длинный,
Очень мне понятный человек.
В нем таится, будто бы в копилке,
Все, что мир увидел на веку.
И читает он Марии Рильке
Инеем поросшую строку.
Поднимая палец свой зеленый,
Заскорузлый, в горе и нужде,
«Und Еоnе redet mit Еоnе»,
Говорит Полярной он звезде.
Что могу товарищу ответить
Я, делящий с ним огонь и тьму?
Мне ведь тоже светят звезды эти
Из стихов, неведомых ему.
Там, где нет ни время, ни предела,
Ни существований, ни смертей,
Мертвых звезд рассеянное тело
Вот итог судьбы твоей, моей:
Светлая, широкая дорога
Путь, который каждому открыт.
Что ж мы ждем? Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит ...

МЫШИ
Нет, не боюсь я смертного греха,
Глухих раскатов львиного рычанья:
Жизнь для меня отыщет оправданье
И в прозе дней, и в музыке стиха.
Готов вступить я с ним в единоборство,
Хлыстом смирить его рычащий гнев
Да переменит укрощенный лев
Звериный нрав на песье непокорство!
В иных грехах такая красота,
Что человек от них светлей и выше,
Но как пройти мне в райские врата,
Когда меня одолевают мыши?
Проступочков ничтожные штришки:
Там я смолчал, там каркнул, как ворона.
И лезут в окна серые грешки,
Лихие мыши жадного Гаттона.
Не продавал я, не искал рабов,
Но мелок был, но надевал личины ...
И нет уж мне спасенья от зубов,
От лапочек, от мордочек мышиных ...
О нет, не львы меня в пустыне рвут:
Я смерть приму с безумием веселым.
Мне нестерпим мышиный этот зуд
И ласковых гаденышей уколы!
Раз я не стою милости Твоей,
Рази и бей! Не подниму я взора.
Но, Боже мой, казня распятьем вора,
Зачем к кресту Ты допустил мышей?!

ВСТУПЛЕНИЕ К РОМАНУ
«ФАКУЛЬТЕТ НЕНУЖНЫХ ВЕЩЕЙ»

Везли, везли и завезли
На самый, самый край земли.
Тут ночь тиха, тут степь глуха,
Здесь ни людей, ни петуха,
Здесь дни проходят без вестей:
Один пустой, другой пустей,
А третий - словно черный пруд,
В котором жабы не живут.
Однажды друга принесло,
И стали вспоминать тогда мы
Все приключенья в этой яме
И что когда произошло.
Когда бежал с работы Войтов,
Когда пристрелен был такой-то.
Когда, с ноги стянув сапог,
Солдат - дурак и недородок
Себе сбрил пулей подбородок
И мы скребли его с досок.
Когда мы в карцере сидели,
И ногти ели, песни пели,
И еле-еле не сгорели.
Был карцер выстроен из ели
И так горел, что доски пели!
А раскаленные метели
Метлою закрутили воздух
И еле-еле, еле-еле
Не улетели с нами в звезды!
Когда ж все это с нами было?
В каком году, какой весной?
Когда с тобой происходило
Все, происшедшее со мной?
Когда бежал с работы Войтов?
Когда расстрелян был такой-то?
Когда солдат, стянув сапог,
Мозгами ляпнул в потолок?
Когда мы в карцере сидели?
Когда поджечь его сумели?
Когда? Когда? Когда? Когда?
О, бесконечные года! -
О, дни без слухов и вестей:
Один пустой, другой пустей.
О время, скрученное в жгут!
Рассказ мой возникает тут ...
Мы все лежали у стены
Бойцы неведомой войны,
И были ружья всей страны
На нас тогда наведены.
Обратно реки не текут,
Два раза люди не живут,
Но суд бывает сотни раз!
Про этот справедливый суд
И начинаю я сейчас.
Печален будет мой рассказ.
Два раза люди не живут ...

АМНИСТИЯ
(Апокриф)
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная Дева моя,
Она ходит по кругу проклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выборов каждому пятому
Ручку маленькую подает.
А под сводами черными, низкими,
Где земная кончается тварь,
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный секретарь.
И кричит он, трясясь от бессилия,
Поднимая ладони свои:
- Прочитайте вы, Дева, фамилии,
посмотрите хотя бы статьи!
Вы увидите, сколько уводится
Неугодного Небу зверья, -
Вы не правы, моя Богородица,
Непорочная Дева моя!
Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота
Закопченные, обгорелые,
Не прощающие ни черта!
Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.
И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;
Как, крича, напирая и гикая,
До волос в планетарной пыли,
Исчезает в них скорбью великая
Умудренная сволочь земли.
И, глядя, как кричит, как колотится
Оголтевшее это зверье,
Я кричу:
- Ты права, Богородица!
Да святится имя твое!
Колыма. Зима 1940
Ю.Домбровский


Юрий Домбровский (1909-1978 ).
Впервые арестован в 1932 году и выслан из Москвы в Алма-Ату. В 1939- 1943 годах находился в заключении на Колыме, в 1949-1955 годах - в Тайшете.
История в свете нравственных проблем ХХ века - в романах «Державин» (1939), «Обезьяна приходит за своим черепом» (1959), сборнике новелл «Смуглая леди. Три новеллы о Шекспире» (1969). Поведение людей в период массовых репрессий 30-х годов, противоборство с тоталитарной системой и духовное восхождение героя - в имеющих автобиографический характер романе «Хранитель древностей» (1964) и его продолжении, романе «Факультет ненужных вещей» (опубликован на родине в 1988 году).
В Москву Домбровский вернулся в середине 50-х после семнадцати лет лагерей и ссылки ничуть не сломленным. Независимый в своих суждениях, как магнит, притягивал он к себе самых разных людей. Но и реабилитированного Домбровского КГБ не оставлял в покое. 3а ним следили, угрожали по телефону. Незадолго до смерти он был жестоко избит неизвестными.

* * *
В концентрационном мире, где душа обнажена, лак воспитания, образованности слетает так же быстро, как эмаль с упавшей посудины. Тот, кто прошел через блюминги КГБ, через страдания духовные и телесные, способен оценить и измерить человека с первого, и единственного, взгляда, ибо только катализатор, называемый «жизнью ГУЛАГа», позволяет безошибочно уловить разницу между добрыми и злыми, сделать выбор. Голод, холод, страх, ужас, убивающий труд способны обнаружить настоящую ценность человеческой личности. В эпоху ГУЛАГа было весьма сложно остаться Дон Кихотом. Тем не менее я с ним повстречался.
Юрий Домбровский умер. Его творчество будет жить. Его книги войдут в мировую литературу сквозь парадные двери.
Арман Малумян

[haim1961]

Анатолий Клещенко
ВЫЗОВ
Пей кровь, как цинандали на пирах.
Ставь к стенке нас, овчарок злобных уськай,
Топи в крови свой беспредельный страх
Перед дурной медлительностью русской!
Чтоб были любы мы твоим очам.
Ты честь и гордость в наших душах выжег,
Но все равно не спится по ночам
И под охраной пулеметных вышек.
Что ж, дыма не бывает без огня:
Не всех в тайге засыпали метели!
Жаль только, обойдутся без меня.
Когда придут поднять тебя с постели!
И я иду сознательно на риск.
Что вдруг найдут при шмоне эти строчки:
Пусть не услышу твой последний визг,
Но этот стих свой допишу до точки.

Ленинград. 1939.
За два года до ареста


НАЧАЛЬНИК КОНВОЯ
Начальник конвоя играет курком.
Апрельским гонимые ветром.
Плывут облака над рекой Топорком.
Над Сорок Шестым километром.
Начальник конвоя обходит посты.
Ну, дует же нынче ветрище —
Сгоняет cнега и сметает кусты,
И кажется, будто кресты
Pacтут на глазах на кладбище.
Растут из снегов в косогоре пустом
Над теми, кто за зиму помер.
Кресты?.. Позаботился кто бы о том!
На кольях дощечки прибиты крестом.
Фамилий не пишется — номер.
Они умирали, не бросив кирки,
В карьере, на тpacce, в траншее.
Пеллагры шершавые воротники
Расчесывая на шее.
Убиты в побегах, скосила цинга —
Навеки... дождались свободы.
Начальник глядит на носок сапога:
Не кровь это — вешние воды...
Начальник идет от поста до поста.
Идет, проклиная погоду.
Не спят часовые. Их совесть чиста:
«Служу трудовому народу!»

КАНАЛ ИМЕНИ СТАЛИНА
Ржавой проволокой колючей
ты опутал мою страну.
Эй, упырь! Хоть уж тех не мучай,
кто, умильно точа слюну.
свет готов перепутать с тьмою,
веря свято в твое вранье...
Над Сибирью, над Колымою
вьется тучами воронье.
Конвоиры сдвигают брови,
щурят глаз, чтоб стрелять ловчей...
Ты еще не разбух от крови?
Ты еще в тишине ночей
не балуешься люминалом
и не просишь, чтоб свет зажгли?
Спи спокойно, мы — по каналам
и по трассам легли навалом,
рук не выпростать из земли.
О тебе вспомнят наши дети.
Мы за славой твоей стоим,
раз каналы и трассы эти
будут именем звать твоим.

А. Клещенко



Анатолий Клещенко (1921-1974).
Арестован в 1941 году за антисталинские стихи. Приговорен к 15 годам лагерей. В 1957 году вернулся в Ленинград. Интенсивно занимался литературной работой. В конце 60-х годов работал на Камчатке егерем. Погиб в тайге.

[haim1961]

Виктор Хородчинский
ТИФ
Недаром я судьбы оскал
Встречаю, трепетом объятый.
В ее улыбке холод скал
И соловецкие закаты.
Иду с горячей головой,
Бреду, шатаясь, словно пьяный,
А позади идет конвой,
Уставя в спину мне наганы.
Вокруг сосновые боры,
Деревья пляшут в лунном свете,
И душный запах камфары
Меня встречает в лазарете.

В ОДИНОЧКЕ
На штукатуренной стене
Мой друг оставил память мне —
Четыре вырезанных слова:
«Товарищ, будь всегда суровым».
Стена — кладбище.
Я хожу, словно служитель молчаливый,
И зорким взглядом нахожу
Давно забытые могилы.
Могил тут много... Вот одна уже совсем
С стеной сравнялась.
На штукатурке у окна
Лишь серое пятно осталось.
Другая у дверей видна,
Та уцелела от ненастья:
«Товарищ, верь, взойдет она,
звезда пленительного счастья».
Та жизнь, что за дверьми слышна,
Отгородилася барьером,
Здесь жизнь, как надпись у окна,
Пятном расплывшаяся серым.
Но в сердце кровь кипит, поет...
Шаг часового, звучен, четок
Нет, нет — спокойствие мое
Не сломит крепкий ряд решеток.
Стучат шаги —
Опять ко мне... —
«Встань на допрос».
И вижу снова на штукатуренной стене
Четыре вырезанных слова:
«Товарищ, будь всегда суровым».

РАССТРЕЛ
И меня расстреляют.
Печален, спокоен,
Я пройду сквозь тюремную сизую муть.
Пред взводом поставят.
И точен и строен
Ряд винтовок поднимется, целя мне в грудь.
Мимолетно припомню судьбу Гумилева,
Лица милых расстрелянных где-то друзей.
На солдат посмотрю —
Будут странно суровы
И угрюмо-бездушны глаза палачей.
И спешащим вдогонку годам отгремевшим
Будет страшен секунд утомительный бег.
Залпа я не услышу.
Лицом побледневшим
Вдруг уткнусь в окровавленный
Колющий снег.

В. Хородчинский



Виктор Федорович Хородчинский (1913-1937) — племянник Ю. Мартова (Ю.О.Цедербаума) — лидера меньшевиков.
Впервые арестован в 1929 году, приговорен к 5 годам Соловков, но, приняв во внимание возраст подсудимого (ему не было еще шестнадцати), срок сократили до трех. Однако в 1932 году его вновь ссылают на Соловки, снова на 5 лет.
К концу срока переведен в Челябинский политизолятор.
5 октября 1937 года расстрелян.

[haim1961]

Мария Вейнберг
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЭМЕ
Эта поэма была сочинена в ДП3 (дом предварительного заключения) в Ленинграде на Шпалерной улице в 1933-1934 годах. А записана много лет спустя по памяти.
В то время я была студенткой химфака Ленинградского университета. Одновременно со мной арестовали моих друзей и многих знакомых. Создали дело о подготовке теракта на Сталина. Меня и подругу через пять и шесть месяцев освободили (как теперь выяснилось, условно). Все мужчины получили разные сроки. Я не знаю, как с ними обращались, но женщин в то время не пытали физически. Использовали всякого рода психологические воздействия, а также карцеры, холод и ночные допросы, но мы с подругой ничего не подписали.
В течение пяти месяцев, проведенных в ДП3, время от времени (в общей сложности около месяца) со мной сидели разные женщины. Нам давали читать одну книгу на все время. Я выбрала «Евгения Онегина» Пушкина, а соседка, болгарка, Шиллера на немецком языке (это ее специальность).
Поэма написана под влиянием «Евгения Онегина», в размере его. Каждая строфа должна была заканчиваться цитатой из Пушкина, но это не точно соблюдалось.
В 1937 году по счастливой случайности мне удалось избежать вторичного ареста (за мной приходили). 27 марта 1942 года меня выслали из блокадного Ленинграда в город Салехард Тюменской области.
Героиня поэмы дева - обобщенный образ. В сцене допроса использован, в основном, вариант допроса болгарки, а частично мой и других двух соседок.
ИЗ ПОЭМЫ
< ... >

Ключом замкнули дверь за нами,
Друг перед другом мы стоим
И физкультуру начинаем:
Рукой вертим, ногой стучим.
Читаем громко по-немецки,
В словарь заглядываем детский,
Ругательств новый лексикон
Уже собрали целый том.
Внушать любила я, признаться,
Когда ругался кто-нибудь:
«Не надо так, культурней будь!»
Но здесь и мне не удержаться,
Литературный наш язык
К тюремной прозе не привык.

< ... >

Когда наш следователь дланью
Пред нею в воздухе вертел,
Отодвигалась с содроганьем,
Чтобы ланит он не задел.
Как лань лесная боязлива,
Склоняя голову пугливо,
Едва переводила ДУХ,
В смущеньи напрягала слух
И ничего не понимала.
Перо он в руки ей вложил
И дева тут же подписала,
Как всем давно известный факт:
«Подготовляла Я теракт».
Сей грозный муж, по мненью многих,
В допросах проявлял талант,
Держался правил очень строгих,
Был даже чуточку педант.
Он рассуждал: «Сперва отложим
Допроса час, мы тем умножим
Его значенье, наведем
На душу страх, затем кольнем
Надеждой, там недоуменьем,
Измучим сердце, а потом
Грозить концлагерем начнем,
Но надо действовать с уменьем,
Ведь арестант не идиот,
К беде неопытность ведет!»
< ... >
«Вы в белой армии служили?»
Так строгий начался допрос.
Все чувства деве изменили,
Был непонятен ей вопрос.
«Отец Ваш, знаем мы прекрасно,
В полиции служил негласно,
А предок Ваш был дворянин
И очень важный господин».
< ... >
«Где пропагандой занимались?
Когда Вам Троцкий был знаком?
Над Сталиным Вы с кем смеялись?
И по столу вдруг кулаком.
Концлагерь посетить решили?
Туберкулез Ваш позабыли?
Вас передач и книг лишу
И в одиночку посажу!
Найдем еще мы наказанье,
Врагов хотите покрывать?
Что? Возражения? Молчать!!»
И девы слышно бормотанье:
«Ведь я… но мне ... да никого,
Не знаю ровно ничего!»
< ... >

И не успел наш «добрый гений»
Всех методов употребить,
Как дева, не стерпев мучений,
Решила совесть погубить.
Неправду явную признала,
И, как мы знаем, подписала,
А после воли стала ждать,
Ведь он успел ей обещать,
Что завтра будет на свободе.
С тех пор прошло немало дней
И много тягостных ночей.
Но, видно, по своей природе
Имел он ветреный язык
И обещать хоть что привык.

М.Вейнберг


Мария Моисеевна Вейнберг (1910-2003) арестована в 1933 году. Не подписала ни один протокол обвинений и была освобождена условно. Во время войны работала в блокадном Ленинграде по химической защите города. В 1942 году была вывезена из города и выслана в Салехард. Ее брат был репрессирован и погиб в 1937 году, отец умер от голода в блокадном Ленинграде. После войны она приехала в Москву к родственникам, фиктивно вышла замуж, чтобы сменить фамилию и скрыться от преследований.
Мария Моисеевна написала диссертацию, но защитить ее ей не дали. Одновременно она преподавала в институте усовершенствования учителей. Многие ее ученики стали кандидатами и докторами наук.
М. Синельников

[haim1961]

Александр Морозов
В ОСОБОМ ОТДЕЛЕ
Тверда, жестка моя постель.
Лежу на нарах (только боком!),
В английского сукна шинель
Завернутый. Как будто кокон.
Никто моих не видит слез —
Тюрьма слезам, увы, не верит.
Ножом по сердцу скрежет двери:
«Морозов, быстро на допрос!»
Иду по коридорам длинным,
Конвой отстал на полшага,
И затаивший смерть наган
Меня подталкивает в спину.
И снова — мрачный кабинет,
И следователь вероломный,
И на стене такой знакомый
(И страшный) Берии портрет.
Здесь добиваются признанья
Уже седьмую ночь подряд.
Я говорю: «Не виноват...
Я не разбрасывал воззванья...»
«Не лги! — меня сбивают с ног, —
Ты после Октября родился.
В советской школе ты учился —
Ты сам додуматься не мог!
Рассказывай кому-то байки —
Ложь видим на твоем лице!
Кто состоял еще в Крутце
В антисоветской вашей шайке?»
Я что-то бормочу... «Не лги!
Чистосердечное признанье
Тебе облегчит наказанье!» —
И бьют под ребра сапоги...
...По коридорам узким, длинным
Я снова в камеру иду.
Но пусть не ждут — я на безвинных
Напраслину не возведу!

* * * * *
Когда наш мудрый вождь умрет,
В Москву я тотчас поспешу
И стих надгробный — этот вот —
На мавзолее напишу:
«Проклятье вечное ему!
Не жизнь нам — каторгу создал.
Он миллион загнал в тюрьму,
Десятки тысяч расстрелял.
Рабами сделал остальных,
Иванами, что без родства...
О Боже, как же слаб мой стих,
Как немощны мои слова!..

Лагерь Верхний Дебин
1946

ПИСЬМО ЗЭКА
Ты знаешь, что это такое —
Работать столько лет в забое
Без праздников, без выходных,
Без близких, без родного неба,
С одной лишь думою о хлебе
Да лишней миске щей пустых?
Лопата, тачка и кайло —
Они вытягивают жилы.
Я доходил, терял я силы...
А ведь простое ремесло:
Кайлом взрыхли у ног породу,
Лопатой в тачку погрузи
И — словно делал это сроду —
Берись за ручки и вези.
Вези по узенькому трапу,
Сгорбившись так, чтобы «закол»
Тебе хребет не поцарапал,
И помни: штрек — не гладкий пол:
Подъемы могут быть и спуски.
Коль тачка с трапа упадет,
Пугни ты в бога-мать по-русски,
И сердце малость отойдет.
О, тачка, — горькая подруга!
Что ты наделала со мной?..
В головушке идет все кругом,
Собачий холод за спиной...
И тачка — будто в ней полтонны —
Куда-то тянет, тянет вбок,
И, словно пулею сраженный,
Валюсь на грунт с ослабших ног...
Валюсь и вижу — самородок!
Ишь, притаился, гад, примолк!..
Металл прекрасный, благородный —
Зачем он мне? Какой в нем толк?
Вот если бы буханка хлеба!
Но хлеб — не золото,
Он не валяется под ногами...
А мне бы хоть маленький кусочек,
Чтобы погас сноп искр в глазах
И перестала кружиться шахта...

Лагерь Верхний Дебин
Март 1947


«ДАЛЬСТРОЙ»
В угрюмых трюмах пароход «Дальстрой»
Нас, узников Советского Союза,
Через пролив японский Лаперуза
Вез к берегам планеты золотой.
А море разъяренное рычало,
Бросая вал за валом в облака.
Казалось, внутренности вырывало
С блевотиною вместе у зэка.
Капусты кислой маленькая миска —
Спастись от качки пробовали мы.
Дыхание далекой Колымы
Коснулось нас. Она была уж близко.
Что знали мы о Колыме тогда?
Да ничего. А знай мы хоть немного,
То пали б ниц и попросили б Бога,
Чтоб в наши трюмы хлынула вода!..

А.Морозов



Из автобиографии
Я, Александр Григорьевич Морозов, родился в 1924 году в селе Крутеп Саратовской области в крестьянской семье, в которой кроме меня, старшего, было три сестры. Лет с двенадцати-тринадцати стал писать стихи о тяжелой крестьянской доле, о голодовках. Винил во всем этом советскую власть, коммунистов и прежде всего Сталина. Beл дневник, в который тоже записывал все, что меня волновало.
В начале войны отца взяли на фронт, где он и погиб. Меня призвали в армию и направили в военное училище 15 сентября 1942 года, а 13 ноября этого же года арестовали, обнаружив у меня дневник и тетрадь со стихами. Были ночные изнуряющие допросы в Особом отделе. Не вынеся пыток, подписал, что намеревался сдаться в плен. Военный трибунал приговорил меня по нескольким пунктам 58-й статьи к десяти годам лагерей и пяти годам поражения в правах.

Около двух лет находился в Каменлаге (Сарлаг), где основательно дошел (алиментарная дистрофия), меня зачислили в «неработающие инвалиды». В 1944 году попал в этап в Находку, откуда в мае 1945 года пароходом «Дальстрой» был доставлен на Колыму. До июня 1948 года работал в шахте по добыче золота. В 1951 году освобожден.

Дома, куда я так рвался с Колымы, меня ждали месяцы хождений в поисках работы. В 1953 году, утаив судимость, поступил в сельскохозяйственный техникум. Два года работал агрономом, а потом меня сманили в районную газету, откуда в 1969 был уволен «по политическому недоверию» за мои выступления против оккупации Чехословакии в августе 1968 года, а также за письма в защиту преследуемого Солженицына.

Вернувшись с Колымы, я начал потихоньку записывать то, что пережил за 9 лет в заключении. Свои воспоминания под названием «Девять ступеней в небытие» мне удалось опубликовать в четырех номерах журнала «Волга» в 1989 году.
Многочисленные мои стихи, рассказы, рецензии публиковались в центральных журналах и газетах, в областных — саратовских и магаданских, в коллективных сборниках («Трудный колос» — Новосибирск, «О чем поет народ Отчизны» — Moсква). В 2001 году И. А. Паникаров издал мою книжку стихов в Магадане — «Из огня да в полымя», а в 2002 году при содействии директора Магаданской областной библиотеки В. Б. Ампилогова был издан сборник стихов «Память».
В феврале 2003 года я был парализован и до сих пор не могу писать авторучкой, а если и пишу, то очень медленно, держа авторучку пальцами обеих рук. Выручат машинка, хотя ей уже больше 30 лет и стала она, как и я, инвалидкой. Но не писать не могу. Пока бьется сердце, не расстанусь с пером и бумагой. Это моя единственная радость в жизни, полной бед, огорчений и неудобств.
22 сентября 2003

[haim1961]

Геннадий Куприянов
ОБРАЩЕНИЕ К XIX ПАРТСЪЕЗДУ
Как хороша вечерняя столица!
Как много света, тысячи огней,
Как поневоле сердце будет биться,
Когда увидим красный Мавзолей.
Проснись, Ильич! Взгляни на наше счастье
Послушай 19-й партсъезд!
Как мы живем под игом самовластья
И сколько завоевано «побед»!
Взгляни на сцену, как поют артисты,
Литературу тоже не забудь,
Но за железные кулисы,
Прошу, Ильич, не вздумай заглянуть!
Там страшно! Там страдают люди!
Там жизнь не та, что ты им завешал.
Там нет святых советских правосудий,
Там власть штыка, насилий и кандал.

От тяжкого труда согнулись спины,
Кровавые мозоли на руках.
Живут по быту тягловой скотины
И спят под пломбой на сырых досках.
Они построили все стройки коммунизма,
Канал Москвы и Волго-Дон —
За это благодарность скажет им Отчизна
И поколения услышат их кандальный звон.
Опутана колючкой вся страна.
Я лагерей представлю список длинный,
Чего, Ильич, ты сроду не видал,
Их не охватит и твой взгляд орлиный.
Взгляните на Урал, на Крайний Север,
По трупам их железные дороги пролегли,
На карте лагери раскинулись, как веер,
И в затуманенной теряются дали.
Караганда, Норильск, Тайшет и Воркута
Пред грозной Колымой склоняются невольно.
Везде течет немая жизнь, не та,
Как завещал ты жить свободно и привольно.
Там ходят люди с номерами на спинах
И тяжкое влачат ярмо неволи,
Клянут судьбу, стеная и скорбя
И содрогаясь от стыда и боли.
Не верь, Ильич, что это всё враги,
Их просто этой кличкой окрестили,
Кто не хотел лизать чекистам сапоги,
Того схватили, в лагерь посадили.
Там девяносто человек из каждых ста
Совсем, совсем ни в чем не виноваты,
Их Берия сажает неспроста:
Ему нужны дворцовые палаты.
Продаст Россию он, чтоб в Грузии
Царем остаться смело,
А Сталин стар и глуп —
Погубит он тобою начатое дело.
И если Берия захватит власть,
Погубит он все дело коммунизма,
Придет в страну к нам новая напасть,
Заплачет, кровью изойдет Отчизна.
Уж кровь народная потоками течет
Все тюрьмы полны до отказа.
Никто не думает, куда это влечет,
Когда излечится садистская зараза.
Везде царит ужасный произвол,
По тюрьмам пытки, стоны, плач,
И, если б даже ты туда зашел,
Там зубы вышибет любой чекист-палач.
Твоих соратников в подвалах задушили,
Пришили им изменников клеймо.
Иных в Сибирь на каторгу угнали,
Навек надев позорное ярмо.
Тщеславием твой Сталин заразился
И гением себя изобразил,
Стеной чекистов от народа отделился
И все твои заветы позабыл.
Детей и стариков он пачками ссылает
В холодные сибирские края,
Республики совсем уничтожает,
И СССР как вотчина своя.
Недавно он на что-то рассердился
И шесть народов стер с лица земли.
Он хочет, чтоб народ ему молился,
И этот геноцид в заслуги записал свои.
Слепой силач когда-то дом разрушил,
Чтобы на крыше поразить врагов!
Но этим жизнь свою безвременно нарушил
И славы не добился от веков.
И Сталин как слепой силач!
Кромсает и калечит...
В Кремле ему не слышен плач,
А уши он свои не лечит.
Презренный трус, своей боится тени.
Врагов он видит всюду и во всем.
Все это от ничтожных мыслей и от лени.
Нет! Невозможно дальше жить при нем.
Ильич! Ильич! За то ли ты боролся,
Чтобы рабочий гнулся в три дуги,
За черный хлеб слезами обливался
И целовал чекистам сапоги.
Чтобы переносил насилия и муки
И жизнь свою он ставил на туза,
Чтобы рубил свои родные руки
И в двадцать лет выкалывал глаза.
Послушай, съезд! Взгляни на вещи смело.
Слепому старику глаза открой,
Возьмись за дело Ленина умело
И разгони чекистов грязный рой!
Они позорят званье коммуниста,
Страной торгуют оптом и вразнос,
Ведь на Лубянке далеко не чисто,
Так надо вычистить оставшийся навоз.
А Сталину сказать: «Иди в отставку,
Ты не способен больше управлять,
И не на то берешь ты, старец, ставку.
Иди, под старость надо погулять!»
А Берию в тюрьму отправить надо,
Его соратников повымести как сор,
Чтоб не казнил народ сей новый Торквемада
И не накладывал на партию позор.
Невинных выпустить немедля на свободу,
Простить тому, кто в чем-то виноват,
Свободу слова полностью отдать народу
И сократить чекистский аппарат.
Тогда народ сплотите Вы на деле.
Забудется и горе и беда,
Наш каждый гражданин останется при деле,
И не страшны тогда любые господа!
Народная волна поднимет Вас высоко,
К вершинам счастья наш народ пойдет,
А позади останется далеко
Садизм и как кошмар пройдет.
Проснись, Ильич! Приди на съезд партийный
И помоги задачи им решить.
Ведь, если Берии останутся на воле,
Все дело коммунизма могут погубить!

Владимирская особая тюрьма, камера 37
октябрь 1952


Геннадий Куприянов


Геннадий Николаевич Куприянов (1905-1979) родился 21 ноября 1905 года в крестьянской семье в деревне Рыло Солигаличского района Костромской области. В 1925 году вступил в партию. Закончил в Костроме совпартшколу, преподавал в городе Солигаличе обществоведение, заведовал отделом пропаганды и агитации райкома партии. Окончил в Ленинграде Всесоюзный коммунистический университет. С октября 1937 года второй, затем первый секретарь Куйбышевского райкома партии в Ленинграде. С июня 1938 года первый секретарь Карельского ОК ВКП(б) (с образованием Карело-Финской ССР — ЦК компартии республики}. На XVIII съезде партии избран кандидатом в члены ЦК ВКП(б), в 1940 году— депутатом Верховного Совета СССР двух первых созывов, депутат от Карелии.
В годы Великой Отечественной войны генерал-майор Г. Н. Куприянов был членом военного совета 7-й армии, с образованием Карельского фронта — членом военного совета фронта. Действиям этого фронта он посвятил выпущенную Лениздатом книгу «От Баренцева моря до Ладоги». О партизанах, подпольщиках рассказал в книге «За линией Карельского фронта», изданной в Петрозаводске (два издания).
17 марта 1950 года Геннадий Николаевич был арестован по «ленинградскому делу». В июле 1957 года по протесту Генерального прокурора СССР Военная коллегия Верховного суда СССР сняла с него надуманные обвинения, и он был реабилитирован. В последние годы занимался общественной деятельностью, много встречался с ветеранами войны, читал лекции в военных училищах, частях, в Ленинградском университете, в организациях по путевкам общества «Знание».
Умер Геннадий Николаевич 28 февраля 1979 года — скоропостижно, дома.
Лидия Куприянова

[haim1961]

Григорий Антонов
* * *
Под неистовым гнетом режима
В заполярном холодном краю
Дотяну ли я долгую зиму
В бесконечных снегах Халмер-Ю?
До меня никакого нет дела
Ни тебе, ни друзьям. Се ла ви.
И во мне без тебя потускнело
Золотое смятенъе любви.
Мои флаги поникли бессильно
Над останками грез и мечты,
И мои утомленные крылья
Мне не могут вернуть высоты.
Нет ни Бога, ни проблеска света
В небесах опустевших моих.
Затерялся упущенный где-то
Мой счастливый единственный миг.
Мне в бессмысленной лагерной драме
Снятся светлые сны и любовь,
Но о ней никакими словами
Не расскажешь. И нет таких слов.
Ничего, кроме горьких иллюзий,
Не удержишь из прошлых минут.
Покидают последние музы
Мой убогий безгрешный приют.
Дни и годы мучительной ссылки
Протекают сквозь сердце мое ...
Жизнь пуста, как пустая 6утылка,
Но не выбросишь в мусор ее.
Все зигзаги кромешного ада
Я пройду, кандалами звеня,
Только мне обязательно надо,
Чтобы ты ожидала меня.
1952

У ЛАГЕРНЫХ ВОРОТ
... Был в нашем лагере старый врач, который, несмотря на свою высокую квалификацию, использовался на общих работах. Был он очень слабым и однажды, будучи не в состоянии пойти на работу, остался в бараке. Поскольку у него не было температуры (единственное, что давало право на освобождение от работы), начальник лагеря распорядился доставить его к месту работы, как у нас говорили, «поволокли по кочкам». По дороге он потерял рукавицу, а мороз был под сорок градусов, и одна его рука окоченела до хрупкости ...

Не глядя на своих конвойных,
На серый вытоптанный снег
Вдруг непреклонно и спокойно
Из строя вышел человек.
Он палец отломил от кисти
И им в начальника швырнул.
Нас было человек под триста,
Над строем вился пар и гул.
И сразу все оцепенело,
Умолкли выкрики и гул ...
Я оглянулся и несмело
В лицо несчастного взглянул.
То было не лицо страдальца -
Я видел вызов, скорбь и гнев,
И отмороженные пальцы
Неслышно падали на снег.
А над толпой взметнулся ропот,
Гудя тревожно, как набат,
И в нем терялся, будто шепот,
Вопль надзирателей: «Назад!»

Инта, 1953

Г.Антонов




Григорий Николаевич Антонов родился в 1925 году в Краснодарском крае. Участник Великой Отечественной войны.
После демобилизации учился в Грозненском нефтяном институте. В 1951 году был арестован, более четырех лет отбывал срок в лагерях Крайнего Севера.
Затем реабилитация, возобновление учебы в институте, работа на предприятиях химической промышленности. В настоящее время пенсионер, живет в Волгограде.

[haim1961]

ЮЛИЙ КИМ
— СЧАСТЛИВЫЙ СЫН ГУЛАГА
Посвящается детям изменников Родины


[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]


Я эту книгу в нынешнем, книжном виде, не читал. Только в руках держу. Я читал ее давно, в оригинале, если можно так сказать. Эти листочки, дошедшие из лагеря. Но тогда я был помоложе и покрепче духом. А сейчас уже не могу. Сил не хватает...

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]


Теперь, видя Юлия Кима по телевизору, слыша его песни, к примеру, всенародно любимые из «Бумбараша», вы будете знать, что Юлику было полтора года, а его старшей сестре Алине три с половиной, когда их отца журналиста Ким Чер Сана расстреляли, а их маму, школьную учительницу русского языка и литературы Нину Всесвятскую, бросили за колючую проволоку… Она, Нина Всесвятская, в одно мгновение из учительницы стала чесеиркой — членом семьи изменника Родины. И трехлетняя Аля с полуторагодовалым Юлей тоже стали чесеирами. Тут власть не утруждалась даже подобием законов. Какие там законы! Детей и женщин уничтожали по ведомственной инструкции.
Из приказа наркома внутренних дел СССР Ежова от 15 августа 1937 года «Об операции по репрессированию жен и детей изменников Родины»:
«Особое совещание рассматривает дела на жен изменников Родины и тех детей старше 15 лет, которые являются способными к совершению антисоветских действий».
«Грудные дети направляются вместе с осужденными матерями в лагеря, откуда по достижению возраста 1—1,5 лет передаются в детские дома и ясли. В том случае, если сирот (дети названы сиротами при живых матерях. — С.Б.) пожелают взять родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение, этому не препятствовать».
Алину и Юлика увезли в Наро-Фоминск бабушка и дедушка — врачи Валентин Васильевич Всесвятский и Елизавета Осиповна Успенская. В письмах к дочери они рассказывали, как растут дети под присмотром няни Гани. (Счастливая судьба! Говорю без иронии. Бабушка и дедушка, няня…) А их мама там, в лагере, перекладывала эти рассказы в смешные детские стихи. Иллюстрации к этим стихам там же, в лагере, рисовала художница Лизико Кицмарашвили, вдова расстрелянного секретаря Тбилисского горкома партии, у которой тоже остался сиротой при живой матери маленький сын. Нина и Лизико складывали из стихов-рисунков книжки-самоделки: для своих подруг по лагерю, для их детей…
Кстати, одну из таких книжек-самоделок Елизавета Осиповна Успенская отнесла в 1940 году в издательство «Детская литература». Мало ли что, а вдруг… Книга не вышла. Но редакторша отметила: «Чувствуется, что мать знает все мелочи жизни детей, постоянно находится с детьми…».
По сути, половина из нас — дети и внуки отцов и матерей, бабушек и дедушек, брошенных в те годы в лагеря, расстрелянных и замученных. Посмотрите еще раз на картинки, почитайте стихи. Это они, наши папы и мамы, для нас писали и рисовали за колючей проволокой.
Хорошо, что Юлий Ким такой знаменитый. Значит, заметка моя привлечет больше внимания. А то ведь у нас пожилые люди с портретами Сталина на улицах — привычное дело. Мало того, появились юноши, которые скандируют: «Сталин! Берия! ГУЛАГ!». Скорее всего, обыкновенной памяти человеческой у них нет. Не сказали им. Не рассказали. А человек без памяти и знаний — машина-зомби. Введут в него одну мыслишку-программу — и пошлют куда угодно и на что угодно. Так это делается и делалось во все времена.

Сергей БАЙМУХАМЕТОВ
18.12.2003


[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]

[haim1961]

<< В августе сорок седьмого меня взял на сохранение ГУЛаг. По указу от 4.6.47 года ч.2. Военный трибунал дал мне пять лет и отправил в Коми АССР на поправку нравственного
здоровья>>
Михаил Беркович

ИЗ ЦИКЛА «НЕВОЛЯ»

***
Я в юность бы вернуться не хотел.
Там лес ночной напуган волчьим воем,
Там горек хлеб, там снег нещадно бел,
Там долог путь унылый под конвоем.

Памяти мамы Б.М. Скорой

Видно, дал сигнал ей знаковый
Некий тайный вестовой,
Потому она так плакала
В день прощания со мной.
Налились колосья на поле,
Стебли желтые сильны…
Ах, как горько мама плакала,
Через год после войны.
С неба черного закапало,
Дождь в окно ее стучал.
А она все так же плакала
Да вздыхала по ночам.
Выходила к рельсам-линиям…
«Возвращайся поскорей!»
Провожала в море синее,
А ждала из лагерей.

28.07.2001

***
Строй унылый, серые бушлаты,
Пилорама – в шесть столбов навес.
По углам острожные солдаты
С трехлинейками наперевес.
И над ними – буйная, хмельная
Песня, как восторг весенних рек:
«Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!»
И под звуки ежедневно петой,
Кровью захлебнувшейся мечты,
Падали ученые, поэты –
Головами полнились кусты.
Ах, Россия! Мать моя родная,
Что творила ты в наш скорбный век!..
Я другой такой страны не знаю,
Где сирот так много и калек.

***
Тоскливые и серые полати.
И в них вовек не запоет сверчок.
Ключами звякнет хмурый надзиратель
И глянет на меня через волчок.
Здесь все мое богатство — только ложка,
Но можно спать хоть вдоль, хоть поперек.
И чтоб не лезло солнце мне в окошко, —
Над ним прибит железный козырек.
И так живу, наверное, полгода.
Я телом здесь, душою где-то вне.
И червь грызет, что милая свобода
Пока еще, увы, не светит мне.

***
Оставляя по сугробам след
Я носил по тундре свой скелет.
Да и сам, как тундра темен, бел.
А скелет мой мяса не имел.
Но имел лучковую пилу.
С ней гулял он от ствола к стволу.
И при этом силушка была
Вечером добраться до котла.
Там – баланда, кашки ложки три.
Хочешь – съешь, а хочешь – посмотри,
Чтоб запомнить, что она была.
Для нее нас мама родила.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]
Что стоит за этими "легкими" словами? Какая жажда жизни! Какой оптимизм! Какие сильные люди! Если честно - то завидую.
После тАкого, пережитого... Не зачерстветь...


Борис Алексеевич Чичибабин


русский поэт


(1923-1994)

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]

Долгое время имя замечательного поэта Бориса Чичибабина было известно лишь небольшому кругу счастливых обладателей нескольких книжек, вышедших в годы хрущевской оттепели, да диссидентам: стихи поэта высоко ценила эмиграция, они часто звучали по «вражеским радиоголосам». Власть же старательно глушила его чистый и светлый голос, а дважды официально отлучала поэта от литературы. Сначала, в 1946 году, присудила ему «пятилетку» лагерей за «антисоветскую агитацию и пропаганду», а в 1973-ем его исключила из Союза писателей Украины. Исключила за стихи, в которых обнаружили национализм («С Украиной в крови я живу на земле Украины», сионизм (Стихи «отъезжающим») и антисоветчину («Памяти Александра Трифоновича Твардовского»).
Более двадцати лет, с конца 60-х до конца 80-х, Чичибабин не напечатал ни одной строчки но, пожалуй, именно в этот период написал свои лучшие стихи. «Хоть обстоятельства отучали заниматься литературным трудом, — писал он позже, — отучить быть поэтом невозможно; это так же, как и со свободой. Если есть у человека внутренняя свобода, он будет свободен и в тюремной камере, где пять шагов в длину и пять в ширину. И эту свободу никто у него не отберёт — никакие лагеря, никакие тюрьмы, никакие преследования».
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]
КЛЯНУСЬ НА ЗНАМЕНИ ВЕСЕЛОМ
Однако радоваться рано -
и пусть орет иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орет,- а я-то знаю:
не умер Сталин.
Как будто дело все в убитых,
в безвестно канувших на Север -
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться,-
не умер Сталин.
Пока во лжи неукротимы
сидят холеные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждет доносчик,-
не умер Сталин.
И не по старой ли привычке
невежды стали наготове -
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков,-
не умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чертом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?
Клянусь на знамени веселом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!
1959
***
И вижу зло, и слышу плач,
и убегаю, жалкий, прочь,
раз каждый каждому палач
и никому нельзя помочь.
Я жил когда-то и дышал,
но до рассвета не дошел.
Темно в душе от божьих жал,
хоть горсть легка, да крест тяжел.
Во сне вину мою несу
и - сам отступник и злодей -
безлистым деревом в лесу
жалею и боюсь людей.
Меня сечет господня плеть,
и под ярмом горбится плоть,-
и ноши не преодолеть,
и ночи не перебороть.
И были дивные слова,
да мне сказать их не дано
и помертвела голова,
и сердце умерло давно.
Я причинял беду и боль
и от меня отпрянул Бог
и раздавил меня, как моль
чтоб я взывать к нему не мог.
1968
* * *
До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах -
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.
И все-таки я был поэтом.
Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса валил, подсолнух лузгал,
каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунски
солдатом части минометной.
И в мире не было простушки
в меня влюбиться мимолетно.
И все-таки я был поэтом.
Мне жизнь дарила жар и кашель,
а чаще сам я был нешелков,
когда давился пшенной кашей
или махал пустой кошелкой.
Поэты прославляли вольность,
а я с неволей не расстанусь,
а у меня вылазит волос
и пять зубов во рту осталось.
И все-таки я был поэтом,
и все-таки я есмь поэт.
Влюбленный в черные деревья
да в свет восторгов незаконных,
я не внушал к себе доверья
издателей и незнакомок.
Я был простой конторской крысой,
знакомой всем грехам и бедам,
водяру дул, с вождями грызся,
тишком за девочками бегал.
И все-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
И подыхаю как поэт.
1960

Поэт и соловецкий З/К


[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]




Жигулин Анатолий Владимирович родился в 1930 г.; автор автобиографической повести "Черные камни" — о попытке молодежи противостоять идеологии и режиму тоталитаризма в период культа личности И.Сталина, поэтических сборников "Соловецкая чайка", "В надежде вечной", "Сгоревшая тетрадь" и других.
Илья Дадашидзе о поэте:
"Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, ликом сумрачный и бледный, духом честный и прямой..." Жигулин никогда не был человеком состоятельным и особенно сильно бедствовал в последние годы. Он никогда не был суетным и многословным. Он прошел лагеря Колымы и урановые рудники, навсегда подкосившие его здоровье. Он всегда был честным и прямым, что, впрочем, подчеркивать излишне.
Евгений Евтушенко:
Анатолий Жигулин был человеком со страниц Варлама Шаламова. Еще одним поэтом стало меньше, еще одним живым свидетелем войны против собственного народа, войны, унесшей миллионы жизней. Ему повезло, потому что он все-таки выжил, выкарабкался в литературу сквозь штабеля остекленевших трупов, навечно примороженных друг к другу внутри той самой земли, по которой мы так забывчиво ходим... В лагерях было много людей, попавших туда случайно. Некоторые из них прозревали, увидев подлинное, страшное лицо великой утопии, лапищи надзирателя над наивными утопистами, некоторые ломались, "ссучивались", становились мелкими стукачами, но 17-тилетний Толя Жигулин, попавший туда в 1948-м году, был одним из немногих, кто попал туда за дело, осмелившись создать подпольную юношескую организацию, ставившую своей целью борьбу против обожествления Сталина, то есть, за разоблачение великой утопии, как ловкой политической иллюзионистки. Ужас тогдашнего кровавого цирка был в том, что публично распиливаемые на человеческом лесоповале люди уже не срастались. Жигулин вослед Солженицыну, Шаламову, Евгении Гинзбург, Домбровскому стал одним из послов призраков этого страшного лесоповала истории. Его стихи "Кострожоги", "Бурундук" стали лагерной классикой, а книга "Черные Камни" - неоценимое свидетельство на суде истории.
Для Жигулина беспамятство всегда было просто немыслимо...
"В самые глухие годы автор "Соловецкой чайки" не позволил теме ГУЛАГа "уйти под лед", хотя это было не столько даже опасно, сколько сложно: он шел по лезвию ножа, потому что нельзя было ни сфальшивить, предав все пережитое, ни, взяв слишком резкую ноту, перекрыть стихам путь к читателю вообще. Жигулин был, вероятно, единственным поэтом, который не только писал, но и печатал, причем легально, а не в самиздате, лагерные стихи. Все его творчество так или иначе связано с сибирско-колымской Одиссеей, как сам Жигулин это называет. 5 лет Озерлага и Колымы это на всю жизнь" (Игорь Кузнецов. О пользе утаптывания мостовых. // Литературная газета (Москва).- 27.05.1998).
"Анатолий Жигулин был человеком со страниц Варлама Шаламова. Еще одним поэтом стало меньше, еще одним живым свидетелем войны против собственного народа, войны, унесшей миллионы жизней. Если бы я был скульптором, то именно с Жигулина я бы слепил неизвестного лагерника"
Евгений Евтушенко. Радио-Свобода
Самое пронзительное стихотворение о лагерных Соловках написал поэт, которому выпало счастье остаться в живых на урановом руднике в Долине смерти - лагере Бутугычаг. Бутугычаг получил свое название, "...когда охотники и кочевые племена оленеводов,.. кочуя по реке Детрин, натолкнулись на громадное поле, усеянное человеческими черепами и костями и, когда олени в стаде начали болеть странной болезнью - у них выпадала вначале шерсть на ногах, а потом животные ложились и не могли встать...
Вокруг нет ничего. Радиация убила все живое. Только мох растет на черных камнях. Поэт Анатолий Жигулин, сидевший в этом лагере, рассказывал, что у печей, где на металлических подносах выпаривали воду из уранового концентрата после промывки, заключенные работали одну-две недели, после чего умирали, а на смену им гнали новых..." (Сергей Мельникофф. Долина Смерти. Магаданская область. 1989-90 гг. )
В Бутугычаге убили 380 тысяч человек... Здесь добывали уран для советской атомной бомбы. Здесь же велись строго засекреченные "медицинские эксперименты" на мозге заключенных, трупы которых потом выбрасывали в районе лагерного кладбища. В этом лагере Анатолию Жигулину удалось выжить. Он вернулся совершенно больным физически, чтобы успеть до смерти написать свою "Соловецкую чайку" - вечный реквием по всем погибшим зэкам.
Соловецкая чайка
Соловецкая чайка
Всегда голодна.
Замирает над пеною
Жалобный крик.
И свинцовая
Горькая катит волна
На далекий туманный
Пустой материк.
А на белом песке -
Золотая лоза.
Золотая густая
Лоза-шелюга.
И соленые брызги
Бросает в глаза,
И холодной водой
Обдает берега.
И обветренным
Мокрым куском янтаря
Над безбрежием черных
Дымящихся вод,
Над холодными стенами
Монастыря
Золотистое солнце
В тумане встает...
Только зыбкие тени
Развеянных дум.
Только горькая стылая.
Злая вода.
Ничего не решил
Протопоп Аввакум.
Все осталось как было.
И будет всегда.
Только серые камни
Лежат не дыша.
Только мохом покрылся
Кирпичный карниз.
Только белая чайка -
Больная душа -
Замирает, кружится
И падает вниз.
1973
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]

[haim1961]

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]
Нина ГАГЕН-ТОРН
Нина Ивановна Гаген-Торн (1900-1986). Из семьи обрусевших шведов, отец - военный хирург. Закончила аспирантуру Петербургского университета, занималась научной деятельностью. Первый арест в 1936 г., пятилетний срок отбывала на Колыме. Повторный арест в 1948 г., по 1952 год отбывала свой срок в Темниковских лагерях, затем - ссылка. После реабилитации - продолжение научной деятельности, издание ряда трудов.
Колыма
Мы выходим на рассвете,
Целый день стоим с пилой;
Где-то есть жена и дети,
Дом, свобода и покой.
Мы о них давно забыли -
Только больно ноет грудь.
Целый день мы пилим, пилим
И не можем отдохнуть.
Но и ночью отдых краток:
Только, кажется, прилег
В мерзлом холоде палаток,
Уж опять гудит гудок,
И опять мы начинаем.
Режет ветер, жжет мороз.
В Колыме, я твердо знаю:
Сколько снега, столько слез.

Пос. Эльген, Колыма, 1940
* * *
Ветер тонким песьим воем
Завывает за горой.
Взвод стрелков проходит строем,
Ночь... Бараки... Часовой...
Это - мне, а что с тобою?
Серый каменный мешок?
Или ты прикрыл рукою
Пулей раненный висок?

Колыма, Магадан, осень 1937 г.
* * *
На свете есть много мук,
Но горше нет пустоты,
Когда вырвут детей из рук,
И растить их будешь не ты.
Ты живешь. Но случайный смех,
Детский голос, зовущий мать,
И память встает о тех,
И ранит тебя опять.
Ран любовных горят края,
Горек запах родных похорон,
Взявшись за руки, скорби стоят -
Всех их смоет река времен.
Но не смыть, не забыть, не залить,
Если отнял детей чужой -
Эта рана всегда горит,
Эта горечь всегда с тобой.
* * *
Тихо пальцы опускаю
В снов синеющую воду.
Снег весенний в полдень тает,
Оседая - пахнет медом.
По лесам проходят тени,
Улыбаясь дальним склонам.
В неба колокол весенний
Солнца бьет широким звоном.
Я сижу, смежив ресницы,
В пальцах сны перебирая,
И душа, тяжелой птицей,
К небу крылья подымает.

20 мая 1939 г.

Барак ночью
Хвост саламандры синеет на углях,
Каплями с бревен стекает смола,
Лампочки глаз, напряженный и круглый,
Щупает тени в далеких углах.
Чья-то ладонь в темноте выступает,
Дышит тяжелыми ребрами дом.
Бьется, как птица под крышей сарая,
Маленький Эрос с подбитым крылом.

Колыма, 1939 г.
* * *
Что же? Значит истощенье?
Что же - значит, изнемог?
Страшно каждое движенье
Изболевших рук и ног.
Страшен голод: бред о хлебе.
"Хлеба, хлеба" - сердца стук.
Далеко в прозрачном небе
Равнодушный солнца круг.
Тонким свистом клуб дыханья,
Это - минус пятьдесят.
Что же? Значит умиранье?
Горы смотрят и молчат.

Эльген, Колыма, 1940
* * *
День мой в труде тяжелом,
С лопатой в руках течет,
А мысли летят, как пчелы,
С цветов собирая мед.
Весенние перья солнца
На комья земли падают,
Цветы раскрывают донца,
И все это - радует.
Но кругом - человеческие лица
Молчаливы, как морды животных,
Оттого по ночам мне не спится,
Я лоб оттираю потный.

1948 г., Потьма
* * *
Все понятнее свобода,
Все доступнее покой...
Ты в себя уйди, как в воду
Погружаясь с головой.
Там, под темными пластами,
Плавай, щупая песок...
Глубже... Сны пошли кругами...
Глубже... Мысли поплавок
Где-то сверху там молчанье.
Но прозрачность - холодна.
Красным окунем сознанье
Понимается со дна

Потьма, 10-ый лагпункт.1949 г.
* * *
Комары звенят по лесам,
Тонко поют луне.
Ночью знаю: ты сам
Думаешь обо мне.
По полетам гусиных стай,
По зеленой крови цветов,
Проливаемой через край -
Слышу твой зов.
Он прошел через сотню дорог,
Он дыханьем стоит в окне.
Значит, тоже не смог
Ты забыть обо мне?
Значит, снова встречай,
Через тысячи лет
Каждый май
На земле возникающий свет.

Пересылка в Потьме, 1949 г.
**********

Леся Белоруска (Эриния)

О Лесе Белоруске не слышал почти никто. Хотя в "Крутом маршруте" Евгения Гинзбург сравнивает эту поэтессу с самой Ахматовой. Но в лагере Эльген, что по-якутски значит "мертвый", в котором сидела Евгения Гинзбург, стихо- творения Леси Белоруски расходились под псевдонимом Эриния. Некоторые из них стали песнями. Мелодии поэтесса придумывала сама. Ну, сравнения с Ахматовой сгинувшая совсем молодой в холодном пекле Колымы Леся Белоруска, по-моему, все-таки не выдерживает. А вот рядом с Анной Барковой, тоже узницей сталинских лагерей, я бы ее поставил. Причем на книжную полку. Но, к сожалению, такой возможности пока нет. Стихи Леси Белоруски только-только начала переводить на русский воронежская поэтесса Галина Умывакина. А на белорусском они изданы лишь в прошлом году - в Минске, в сборнике "Жаныча. Планета. Будучыня" ("Женщина. Планета. Будущее"). В послесловии к публикации стихов Леси на родном языке говорится: "Несколько десятков ее стихотворений... уцелели в памяти ее подруг и дошли до нас... Стихи Эринии были открытым вызовом системе насилия, тем большим, что "кремлевский орел" представлялся поэтессе кровожадным, беспощадным и никчемным пожирателем жизни... Поэтесса понимала, что ее стихи - правдивые исторические документы, свидетельства на суде времени". Кроме нескольких десятков стихотворений-свидетельств, написанных в ГУЛАГе, и двух псевдонимов, до нас дошло подлинное имя Леси-Эринии: Лариса Петровна Морозова (по мужу). Ее девичья фамилия пока неизвестна. Фотографии не сохранились. Еще - можно понять по стихам, что у нее остались дети. Вот и все, что нам удалось узнать о замечательном поэте - жертве тотального государственного террора.
Олег ХЛЕБНИКОВ

МАЛІТВА ДА КАЛЫМЫ
Даль засцілае імгла...
Тут - ні хлябо?, ні любві...
Матухна-Калыма,
не пагубі, не ?мярцві!
Месяц завіс залаты
акрайчыкам хлеба ?гары.
Матухна-Калыма,
голадам не замары!
Белая даль навакол,
ты нас імглой агарні:
? небе - крамлё?скі арол.
Матухна, абарані!
Колымская молитва
Даль застилает мгла...
Ни хлеба тут, ни любви...
Матушка Колыма,
только не умертви!
Хлеба краюшкой нам,
месяц на небе, гори.
Матушка Колыма,
голодом не замори!
Белой тьмы ореол,
заметены пути...
В небе - кремлевский орел.
Матушка, защити!

Магадан, пересылка, 1939

Тишина
Им, что безвременно ушли из жизни, -великомученицам-лагерницам Павлине Мельниковой, Ляле Кларк, Асе Гудзь - с душевной болью и любовью посвящаю
Над заснеженной долиной - тишина.
А в глубинах этой горестной земли
чьи-то дочери родные, как одна,
замордованы неволей, полегли.
Тишина... И только голос не затих
этих мучениц страдалицы-земли.
И немецкие овчарки рвали их,
и свои же, в униформе, кобели.
В дом нагрянула беда в глухой ночи.
Крик ребячий: "Мама, мамочка, куда?!"
Обещала: "Я вернусь, ты не кричи..." -
и не знала, что уходит навсегда.

* * *
Впереди - Полюс холода,
Охотское море - сзади.
Между ними - моя молодость
с замерзшей слезой во взгляде.
Больница "Левый берег", 1944
Символика
Железным колом бытие расколото.
И сброд страною правит, и разброд.
Союз народы жнет серпом...
И молотом по головам всех без разбору бьет.
Мылга, 1947

* * *
От братства всех людей не отрекусь я,
а нелюди - мертворожденный прах.
...Меня на Родине пытали белорусы.
И латыши спасали в лагерях.
В лагерном бараке
Пишу, зачеркиваю... Нет, не так!
"Не сотвори кумира" - помню это.
Я воспеваю лагерный барак
и сопку называю центром света.
Я дверцу печки открываю. Ночь...
Горят, горят и дарят свет поленья.
Я к ним поэмы подложить не прочь,
а вслед за ними - все стихотворенья.
Пускай смолой наполнятся слова...
Рожденье света я увижу снова:
слеза течет... Слеза была сперва...
А с той слезой вначале - было Слово!
Израненной души неярок свет.
Подруги спят... И бригадир Елена
(кумира все же сотворил поэт!)
спит в паутине зла - как боль "Эльгена".
А над тайгою вызревает гнев
и угрожает палачам острожным.
...Гвоздь забивает кто-то в ноги мне
и в голову... И вынуть невозможно.
И полнит сердце долгий-долгий звон.
Мы все в гвоздях насквозь - и я, и строфы!
Судьба распята. Дух выходит вон.
И на тайгу упала тень Голгофы.

Теплая долина, 1947
Перевод Галины УМЫВАКИНОЙ под редакцией О. ХЛЕБНИКОВА

[haim1961]

Елена ВЛАДИМИРОВА


Елена Львовна Владимирова (1902-?), родилась в С.-Петербурге, в дворянской семье. Во время гражданской войны сражалась на стороне красных. Позднее занялась журналистикой. В 1937 г. арестована как жена "врага народа". Муж - Л.Н. Сыскин, был расстрелян, единственная дочь Женя погибла под Сталинградом. В лагере на Колыме Елена Львовна вошла в подпольную группу (борьба со сталинщиной с позиций ленинизма), за что была приговорена к 15 годам каторги. Пробыла в заключении более 18 лет.
Мы шли этапом. И не раз,
колонне крикнув: "Стой!",
садиться наземь, в снег и грязь,
приказывал конвой.
И, равнодушны и немы
как бессловесный скот,
на корточках сидели мы
до выкрика "Вперед!".
Что пересылок нам пройти
пришлось за этот срок!
А люди новые в пути
вливались в наш поток.
И раз случился среди нас,
пригнувшихся опять, один,
кто выслушал приказ -
и продолжал стоять.
И хоть он тоже знал устав,
в пути зачтенный нам,
стоял он, будто не слыхав,
все так же прост и прям.
Спокоен, прям и очень прост,
среди склоненных всех
стоял мужчина в полный рост
над нами, глядя вверх.
Минуя нижние ряды,
конвойный взял прицел.
"Садись, - он крикнул. -
Слышишь, ты! Садись!"
Но тот не сел.
Так было тихо, что слыхать
могли мы сердца ход.
И вдруг конвойный крикнул:
"Встать! Колонна, марш вперед!"
И мы опять месили грязь, не ведая куда,
кто с облегчением смеясь,
кто бледный от стыда.
По лагерям - куда кого -
нас растолкали врозь,
и даже имени его
узнать мне не пришлось.
Но мне высокий и прямой
запомнился навек
над нашей согнутой спиной
стоящий человек.
**********
Надежда Августиновна Надеждина
(1905-1992 г.г.).

Писательница, автор многих прозаических произведений для детей. Родилась в Могилеве, в семье учителя гимназии. Закончила Московский университет. В заключении пробыла с 1950 по 1956 г.г. Срок отбывала в Потьме. Здесь приводятся стихи из ее первого поэтического сборника "Огонь негасимый"
Правда, одна только правда
Вам, кто пил горечь тех лет,
Наверное, понять невозможно:
Как же - стихи, а бумаги нет?
А если ее не положено?
Кто-то клочек раздобыл, принес, и сразу в бараке волненье:
То ли стукач пишет донос,
То ли дурак - прошенье.
Ночь - мое время. Стукнет отбой.
Стихли все понемногу.
Встану, ботинки сорок второй,
Оба на левую ногу.
Встречу в ночной темноте надзор.
"Куда?" - "Начальник, в уборную!"
И бормочу, озираясь, как вор,
Строчки ищу стихотворные.
Что за поэт без пера, без чернил,
Конь без узды и стремени?
Я не хочу ни хулить, ни чернить,
Я - лишь свидетель времени.
Руку на сердце свое положив,
Пол куполом неба - он чист и приволен
- Клянусь, что не будет в стихах моих лжи,
А правда. Одна только правда.
И ничего более.
Отсюда не возвращаются
Когда переступишь
этот порог
И глазом
в решетку ударишь,
Забудь то слово,
что знал и берег,
Обжитое слово -
товарищ.
Ведь тот, кто стал
жизни твоей господин,
Скрепив твое дело
скрепкой,
Тебе не товарищ:
он - гражданин.
Я это запомнила
крепко.
- Руки назад! -
О, здесь знают толк
Во всех статьях
униженья!
Ведут. Сами пальцами
щелк да щелк:
Кто встретится -
предупрежденье.
И вдруг мне в затылок
рукою - пли!
Лицо мое
к стенке прижато:
Чтоб я не увидела,
как повели
Такого же невиноватого...
Весь в заграничном.
К свету спиной.
Мастер ночного допроса.
Здесь душно,
как в камере под землей,
Где воздух
качают носом.
Если задуматься:
кто же он?
Должно быть,
просто набойка
На тех сапогах,
что топчут закон,
Кого называют: "тройка".
Все отобрали.
Даже шнурок
От трусов. Узлом их вяжу,
чтоб не падали.
"А вдруг вы..." -
нацелен глаз, как курок.
И голос вороны над падалью.
"За что? Я не враг!
Где правда, где суд?!"
-"Где суд?
- Гражданки, - усмехается:
- Советую вам
зарубить на носу:
Отсюда не возвращаются!"
Солнце на стебельке
Быть или не быть? В тюрьме по-другому,
Гамлет! Жить пли не жить? Это "тройка" решит
за тебя. Выводят меня па прогулку. Воздух!
Я пью его, но не прибавляется сил.
Меня стерегут глухие, безглазые стены,
И только тень па дне колодца-двора.
Но стон! Я вижу весеннее чудо
-У ног моих живое желтое солнце.
Мохнатое крохотное солнце на стебельке.
Можно его осторожно потрогать: мягко!
Можно, нагнувшись, его понюхать: пахнет!
Упрямый росток раздвинул щелку
в асфальте,
Расцвел одуванчик в тюремной пустыне
двора.
Солдатик глядит на часы: время.
И снова уводит меня в камеру: служба.
Но я уже не такая, какая раньше была.
Пусть голос друзей сюда не доходит,
Пусть стены по-прежнему глухи и немы,
По в памяти светится одуванчик,
Живое мохнатое солнце на стебельке.
Уж если росток мог одолеть камень,
То неужели правда слабее ростка!
Счастье
Разговор о счастье в бараке ночью.
Первая топотом, чтоб соседей не разбудить:
Счастье - это дорога. Идем и хохочем.
С птицами песни поем, какие захочем.
И за нами никто не следит. -
Потом заскрипели нары; заговорила
другая:
- Глядите, вот руки, как их от стужи
свело!
Будь прокляты эти дороги, от них я седая!
Будь прокляты эти дороги... Зато хорошо
я знаю,
Зато хорошо я знаю, что счастье - это
тепло.
Тепло от печки, которая топится в доме,
Тепло от ребенка, хотя бы родить
на соломе.
Тепло от налитого силой мужского плеча.
И если на этом плече я выплачусь
до рассвета,
То, может, поверю: песня еще не спета,
Может, поверю: жизнь можно снова
начать.
А третья сказала: - К чему так долго
судачить?
Собака зализывать раны в овраг залезает
глухой.
А я уж"; так устала, что ни смеюсь и
не плачу.
А я уже так устала, что кажется мне
по-собачьи, Что счастье - это овраг, заросший густой
травой,
Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной.
Компот
Матери чувствуешь всюду заботу.
Из дома прислали пакетик компоту.
Я его в кружке большой сварила.
Что тут тогда в бараке было!
Лежавшие па нарах зашевелились,
Ноздри раздулись, губы раскрылись,
Чтоб с вожделеньем и упованьем
Вдыхать компотное благоуханье.
В нашей бригаде, не ошибусь,
Представлен почти весь Советский Союз.
Глядя на братских народов лица,
Я не могла не поделиться.
Вылила кружку в ведро большое
И долила доверху водою.
Эта коричневая груша -
Тебе, наша добрая русская Луша.
Эта изюминка черноглазая -
Гордой ханум с гор Кавказа.
Эта украинская вишня -
Тебе, Оксана, будет нелишней.
Как ни делила, как ни старалась,
Но ягод прибалтам уже не досталось.
Но запах остался, но запах не лжет.
В каждую кружку налит компот.
Пир начался. Горемыки-подружки!
Чокнемся, сдвинув, со звоном кружки.
Забыты обиды, забыты невзгоды,
Но не забыта дружба народов
Кино
Новое время стучится в окно:
В столовой показывают кино.
Но нам ни к чему слезливые драмы,
Как кавалеров любили дамы.
Хроника - это дело другое.
Киножурнал не дает нам покоя.
Бывает, что на экране встанет
То переулок, то полустанок,
Бывает, просто мохнатая елка
У магазина в центре поселка,
Но кто-то эту елку узнал -
Пронзительный вопль прорезает зал.
Волненье растет все сильней и сильней,
Когда на экране - лица детей.
Ведь те, кто пришли посмотреть кино,
Детей не видели очень давно.
Они лишились, утратив свободу,
Права, дарованного природой
Каждой особи женской на свете,
Кто проживает на нашей планете:
Женщине, кошке, корове, тигрице -
Права рожать, котиться, телиться.
В ответ на детское щебетанье
В зале глухие звучат рыданья.
В девственнице стонет живот,
Ей не придется продолжить свой род.
У молодицы тоскуют груди,
В них молока для ребенка не будет
У всех, кто постарше, руки кричат:
Им так бы хотелось качать внучат.
А где же их дочери, где их сыны,
Какие на воле еще рождены?
О них так красиво и газетах писали,
"Цветами жизни" их называли.
"Цветы" по детским домам разместили,
"Цветам" фамилии переменили:
"Забудь отца, и он враг, и мать!"
Кто смеет так детскую душу терзать?!
Как море в часы штормового прибоя,
Зрительный зал бушует и воет...
Так, может, напрасно разрешено
В нашей столовой крутить кино?
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]


Юлия ПАНЫШЕВА

Юлия Васильевна Панышева родилась
в 1912 году. Окончила филологический факультет Ленинградского университета. Арестована в 1950 году, почти три года была в тюремном заключении: сначала в одиночной камере Лефортова, потом - на Лубянке. Освобождена в марте 1953 года.
Лефортово
Замкнулась камера Лефортовской темницы.
Застыв от ужаса, стою.
Исчезло всё, друзей потухли лица,
И я одна у жизни на краю.
И некуда кричать, и некому поверить
На части сердце рвущую тоску...
Молчанье серых стен,
глазок железной двери
Да неба зарешеченный лоскут.
Прогулка в Лефортовской тюрьме
Хожу кругами под луной,
Как зверь в вольере.
На вышке стынет часовой...
А что луна над головой -
Глаза не верят.
И Млечный путь седой-седой
Растекся плазмой.
Притих в тревоге шар земной,
Лишь звезды ходят вслед за мной
Кругообразно.
Иль злой завещано судьбой
В жару и вьюгу
Всю жизнь моей душе живой
В проклятой клетке роковой
Ходить но кругу?..
Руки
Лефортово, железный коридор
и часовой на перекрестке.
Тюремщик раздает еду...
И щелк флажков, как выстрел хлесткий,
Предупредил: преступницу ведут.
Все стихло... лишь шагов зловещий тук
Моих и двух солдат, что впереди и сзади...
Вовек мне не забыть голодных бледных рук,
Державших миску щей, полученную на день!
Они явились вдруг, случайно в этот раз
Тюремщик не прикрыл окошка черный выем,
В окошке руки, нет лица, нет глаз,
Лишь две руки - мучительно живых!
Чьи эти руки? Кто еще
Тоскует за железной дверью?
Кто, как и я, часам теряет счет
И камеру шагами мерит?
Кто он? А может, этих рук
В миру мои касались руки?
О Господи, спаси от мук...
Всех страждущих избавь от муки!
* * *
Ночью снег идет,
Или дождь шумит.
За решеткою
Арестант не спит.
Горе горькое
В глазах прячется,
По худой щеке
Слеза катится.
Только слезы те
Бесполезные,
Приотворится
Дверь железная.
И за проводку,
За колючую
Поведут тебя,
Невезучую!
От тоски лихой
Будешь век страдать,
Не видать тебе
Ни детей, ни мать!
Панихиду петь
Неминучую
По душе твоей,
По измученной.
Лефортово
Моей матери
Надо спать. Над головой
Лампочка в железной сетке,
За стеною - часовой,
За дверями - люди в клетках!
Знаю, мама, ты не спишь,
И в подушку слез не прячешь,
Ты, тоскуя, в ночь глядишь
И, тоскуя, сердцем плачешь.
Ты страданья прячешь в ночь,
Горе от других скрывая...
За решеткой сын и дочь!
Помолись о них, родная!
О безвинных помолись,
Что везут в Сибирь на муки.
С горькой долей примирись.
Я твои целую руки.
Лефортово
Примечание: В Лефортово коридоры с камерами расположены звездой. В центре звезды стоит часовой с двумя флажками. Ему видно, когда арестованного выводят из любой камеры. Тогда он щелкает флажками, предупреждая, что ведут заключенного. Сразу закрываются "кормушки" - окошки и дверях, через которые подается в камеру еда.
(Примеч. автора.)
Елена Александровна Ильзен родилась в Киеве (1919-1991). Ее отец - доктор философских наук. Мать входила в коктебельский круг Волошина.


Елена ИЛЬЗЕН (ГРИН)

Из цикла "ВОРКУТА"
Приехали
Це ж тебе не Рио-де-Жанейро,
Это даже не ад Данте -
На воротах написано:
"Выполним задание первыми!"
Вместо "Lasciate ogni speranza..."
У входа клубится толпа народа,
Пасти измазаны липкой руганью.
Внутри
Шевелятся какие-то уроды.
Все - трудно
Бритые бровки -
Идет воровка
Самая
Красивая!
.......
Звезда моя,
Спаси меня!
Драка
Тугим клубком схлестнулись тела
То ли в драке, то ли в любви.
Встает заря алым-ала.
Глухо все. На помощь не зови.
Тузят друг друга что есть силы.
Хрустнула. Чей-то зуб, вероятно, сломан.
И вот из клубка высунулось свиное рыло
И хрюкнуло: "Ecce Homo!"
Мы-то знаем, что нет Парижа,
Что не существует Египта,
Что только в сказках океан лижет
Берега, солнцем облитые.
А существует только
Страшная, как бред алкоголика,
Воркута.
Здесь нам век коротать.
Богу
Твоей неправдой наповал
В грудь навылет не ранена, а убита.
Боже правый,
Насмехайся над моими молитвами,
Детскими, глупыми.
Все обернулось ложью,
Тупо,
Безбожно.
Гляжу растеряно
На круглую злую землю...
Не в Бога я, милый, не верую,
Я мира его не приемлю.
Комиссия
В бараке чисто-пречисто,
Под головой ни одной портянки,
Какой-то начальник выговаривает речисто:
Ежели что... В порошок сотрет... Подтянет...
Обед сегодня, конечно, мясной,
До седьмого блеска начищены миски.
Не шевелись, не дыши, стой!
К нам едет санитарная комиссия!
Конвоир
На фоне нас, измученных и серых,
Цветет роскошный, пышный конвоир.
Его большое кормленное тело
Нам застит целый Божий мир.
На автомате равнодушно держит руку.
Он презирает нас. Так выхоленный пес
На шелудивую не глянет суку.
Он сыт,
Он мыт, Он брит,
Он курит сколько хочешь папирос.
Из цикла "Утро нашей Родины"
Травка зеленеет,
Солнышко блестит...
Заутра казнь...
Врач
К врачу двоих ввели,
Раздели, одели и увели.
Врач под картиной "Утро нашей Родины"
Сел заполнять форму:
"Легкие - норма, сердце - норма,
К расстрелу годен".
Вымыл руки,
Покололся морфием прямо под брюки.
Поспать бы успеть,
Пока к тем двоим позовут
Констатировать смерть.
Палач
В полночь будильник звонит, звонит отчаянно.
Палач встал, подавил зевоту,
Съел булочку, выпил чаю,
Не спеша пошел на работу.
У него сегодня много ли дела -
Два каких-нибудь расстрела.
А несчастные мечутся в чаянье чуда.
Откуда же чудо, раз есть Иуда!
Войдут сейчас, возьмут сейчас, убьют сейчас -
В предрассветный час.
Так и были ликвидированы
Двое посмертно реабилитированные.
Человек, не будь палачом,
Никогда нипочем!
Шмон
Чужие пальцы касаются домашних вещей,
Равнодушные глаза пялятся
На фотографии твоих детей.
Не дрожи, непослушное тело.
Господи, пронеси мимо!
В штанах спрятаны неумело
Письма твоей любимой
Это первые годы. Потом ты уже можешь
Думать, хитрить, смеяться,
Твои драгоценности -
Чернильный карандаш и ножик -
Спрятаны надежно, нипочем не догадаться.
А в последние годы тебе все равно,
Ты привык давно
К мордам ищеек,
Черт с ними, пусть...
Нет у тебя ни любимых вещей,
Ни сильных чувств.
***
Стою у пропасти бездонной,
Тупо и властно тянется бездна.
Дышу, кажется, спокойно и ровно,
Впрочем - поговорим серьезно:
Жизнь совершенно бессмысленна,
Как клок волос на лысине.
Любовь?! Дружба?! Ах, бросьте!
Меньше дряни будет на совести.
Рядом кому-то бьют морду.
Не правда ли, человек - это звучит гордо?
Летит большая птица, виднеется длинный клюв,
Повеяло утренней свежестью.
И вот
Воды не замутив, травы не шелохнув,
Неслышно подошла надежда.

*****
Юрий Домбровский
Амнистия
Апокриф
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная Дева моя.
Она ходит по кругу проклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выбора каждому пятому
Ручку маленькую подает.
А под сводами черными, низкими,
Где земная кончается тварь
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный секретарь.
И кричит он, трясясь от бессилия,
Поднимая ладони свои:
- Почитайте вы, Дева, фамилии,
Посмотрите хотя бы статьи!
Вы увидите, сколько уводится
Неугодного небу зверья, -
Вы не правы, Моя Богородица,
Непорочная Дева моя.
Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота
Закопченные, обгорелые,
Не прощающие ни черта!
Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.
И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;
Как крича, напирая и гикая,
До волос в планетарной пыли,
Исчезает в них скорбью великая
Умудренная сволочь земли.
И, глядя, как кричи


[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]