Взгляните, сколько места отводится тут одеянию, костюму -по контрасту с окружающей бедностью, с низкой действительностью. В этом сквозит безусловно остро пахнущая психология клана: вор на работе должен выглядеть респектабельно, а легкое обогащение и кратковременность, эфемерность свободного бытия порождают потребность хоть раз в жизни, коль повезло, блеснуть графом, шикануть по-княжески, разодеть дорогую маруху в пух и прах. Но это же свидетельствует другой своей стороною (вступает скрипка) о художественной натуре, ищущей прикоснуться «к чему-нибудь возвышенному»... Как сама песня: она тоже прикосновение к небесной красоте и тоже исключение из общих правил: такое только раз в жизни бывает... И вот он спрашивает Мурку о мотивах ее предательства, искренне недоумевая: «Что тебя заставило связаться с лягашами и пойти работать в Губчека?». Потому что это не только утрата нравственности, но и конец эстетики - была ангел, а чем стала?
Раньше ты носила туфли из торгсина,
Лаковые туфли на большой!
А теперь ты носишь рваные калоши,
Рваные калоши на босой!
«Рваные калоши», с точки зрения реализма, явно противоречат новому положению Мурки, которая ходит теперь, как сказано, в кожанке и при нагане. Но как еще передать всю глубину ее падения, как лучше оплакать поруганную красоту?!..
Вот и слышим - из песни в песню:
...Костюмчик новенький, колесики со скрипом...
...И шкары! и шкары!
...И вот меня побрили, костюмчик унесли...
Ах, этот костюмчик!..
«Там за столом сидел один угрюмый, одет изысканно, с растерзанной душой». Душа терзалась, как видим, воспоминанием о матери. Сваливается к ней на голову, в подвал, и мать спрашивает:
Ты, сын, пришел ко мне, изысканно одетый, Зачем пришел больное сердце рвать?..
Затем ведь и пришел, чтобы - сверх переживаний, сверх «растерзанной души» - «изысканно одетым» явиться. Как в театре, занавес раздвигается и - !..
Вдруг стуки в дверь, и двери отворились,
Вошел в костюмчике и в кожаном пальто...
Сдался ему этот костюмчик! Да он его в карты просадит при первой же оказии. Красота нужна. А чем и как украшаться - это уже зависит от моды, от достатка и темперамента. Кому что наряднее. Одному, допустим, достаточно фонаря под глазом, чтобы радоваться жизни.
Фонарь ношу, а он мене не страшен:
Такой большой, как будто разукрашен!
Если морда не разбита,
Не достоин ты бандита,
Так уж повелось в квартале нашем!
Другие, между тем, корчат великосветские рожи, извиваясь в «салонном танго».
...Две полудевы и один фартовый мальчик,
Который ездил развлекаться в город Нальчик,
И возвращался на машине марки Форда,
И шил костюмы непременно как у лорда.
А третий выходит на сцену и в мир - налегке.
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки-клещ.
Соломенную шляпу
И острый финский нож.
Я мать свою зарезал,
Отца свово убил,
А младшую сестренку
В колодце утопил.
Не пугайтесь! Это он кокетничает. Список загубленных душ в данном случае всего-навсего продолжение костюма, изысканный шлейф, боевое оперение юного денди-индейца. Правда, подобная костюмерия на практике плохо кончается. Но в песне она сохраняет по преимуществу декоративный характер, юмористически или сентиментально окрашенный. То же относится к сценам убийства. Они лишены буквального содержания и воспринимаются как яркий спектакль. Это как в жестоком, экзотическом романсе, с которым блатной жанр близко соприкасается: потребность в красоте берет верх над соображениями разума, утилитарности или морали.
...И убийца, бледнее, чем мел,
Труп схватил, с ним танцуя, запел...
За всем этим просвечивает распространенная философия: «Что наша жизнь? — Игра! (пусть неудачник плачет)». Но в среде, о которой речь, это высказано последовательнее и решительнее, чем где-либо. В итоге люди здесь уже как будто не живут, а непрестанно играют, выкладывая ставкой на стол свои и чужие жизни. Недаром карты составляют необходимый фон воровской судьбы, психологии, иконографии.
Но суд сказал, что карта ваша бита,
За проигрыш придется уплатить.
Это не обычные игроки-картежники, испытывающие риск в жизни лишь за карточным столом. В часы досуга вор садится за карты с тем, чтобы, отдыхая, продолжать пытать судьбу, построенную на острой интриге. Он пригубливает авантюрную фабулу, за которую в рабочее время рискует головой. Он не может от нее отказаться. Не потому, что заядлый картежник, а потому, что - вор. И карты лишь безвредное (сравнительно), иносказательное сопровождение той крупной игры, которую он ведет наяву.
Примерно такую же функцию выполняет блатная песня. Она воспроизводит действительность в виде карточной игры. То есть в общем-то схоже, но в более условных или размытых контурах. Это игра, уже очищенная от жизни. В ней мы более или менее остаемся на уровне искусства, и, хотя создателем оказывается преступник, его позиция «игрока» в сочетании с «песней» перевешивает в эстетику, возбуждая наше бескорыстное любопытство.
Только я шамовки наберу,
Ищу себе партнера на «буру»,
Целу ночь сижу-играю,
Краденое загоняю,
Утром от разводки убегаю.
Понятно, подмена жизни игрой не сулит ничего доброго человеку и его окружению. Играючи, можно ведь и зарезать, а уж обокрасть сам черт велел. Но тот же игровой элемент на заглавных ролях сообщает блатной песне облик театрального зрелища, сни мая слишком прямые и близкие аналогии между вымыслом и действительностью. Все происходит не вполне серьезно, не совсем реально, а как бы в воображении автора, который сам же, случается, эти фантазии саркастически оценивает, играя душою и телом - напоказ - в любом переплете. Положение обязывает.
Сижу на нарах, как король на именинах,
И пайку серого мечтаю получить...
Чего он так веселится? Чем бравирует? Почему упивается контрастами своего зыбкого, ничтожного существования? Да потому, скорее всего, что мнит себя артистом, а заодно и режиссером, и смотрит на свое прошлое уже со стороны, прокручивая его в уме на манер фильма, полного возвышенно-комических, игровых ситуаций.
Мне дама ноги целовала, как шальная,
Одна вдова со мной пропила отчий дом,
А мой нахальный смех
Всегда имел успех, -
И наша юность полетела кувырком.
То, что все пропало, все погибло, компенсируется сознанием, что зато все летит кувырком, вроде какой-то карусели, фейерверка, балагана... И даже в минуты уныния, которые чередуются с приступами смеха, такой «отстраненный» подход к собственной персоне и своей печальной судьбе преобладает, заставляя и самую смерть воспринимать как некий художественный аттракцион или коронный фокус, достойный замедленной съемки, который необходимо входит в состав увлекательной фабулы, демонстрируя миру тот же полет «кувырком».
...А если заметит тюремная стража,
Тогда я, мальчонка, пропал!
Тревога и выстрел, и вниз головою
С карниза я сорвался и упал.
Я буду лежать на тюремной кровати,
Я буду лежать и умирать...
А ты не придешь ко мне, милая мамаша,
Меня обнимать и целовать.
см. продолжение:
__________________
"МИР НА ФОРУМЕ"
|