Вводная статья к сб.: Блатная песня. М., Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002
Блатной мир имеет вековую историю и свою субкультуру: язык, символику, фольклор, изобразительное искусство. Как правило, все это народное достояние рождалось и развивалось там, где шло полным ходом «исправление через труд». Родина «правила» своих непутевых сыновей на каторгах, рудниках, в ссылках, тюрьмах, лагерях. Многомиллионная армия рабов обживала этот второй мир, который засыпал и просыпался по команде.
Блатной субкультуре, а особенно блатному песнопению, всегда сопутствовали некий романтизм и сентиментальность. По словам Андрея Синявского, в блатной песне есть все: «И наша исконная волком воющая грусть-тоска — вперемежку с диким весельем, с традиционным же русским разгулом (о котором Гоголь писал, что в русских песнях «мало привязанности к жизни и ее предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе со звуками»). И наш природный максимализм в запросах и попытках достичь недостижимого. Бродяжничество. Страсть к переменам. Риск и жажда риска. Вечная судьба-доля, которую не объедешь». Национальная песня на вздыбленной российской равнине стала блатной. То есть потеряла, кажется, все координаты: честь, совесть, семью, религию.
Но глубже других современных русских песен помнит она о себе, что она русская.
Дмитрий Лихачев в своей статье «Черты первобытного примитивизма воровской речи» заметил, что воровская песня обычно носит отпечаток этакого хвастовства. Классическая блатная песня — рассказ вора о своих подвигах и геройских проделках. Все это — в стихотворной форме изложенные «охотничьи» рассказы.
Например:
Я вор-чародей, сын преступного мира...
Или:
Старушку божию зарезал,
Сломал я тысячу замков.
Вот громила я каков.
Или:
Мы со Пскова два громилы...
Или:
Прибежала я на бан,
Бан же синеватый...
Или:
Гоп со смыком зто буду я...
Или:
Смотрите, граждане, я девочка гулящая...
Герои блатных песен грабят прохожих, играют в карты, погибают под пулями «ментов» и лагерного караула, уходят от погонь по тундре, «где мчит курьерский «Воркута — Ленинград», дебоширят в ресторанах, ревнуют до смерти, жестоко мстят предателям. Как правило, блатная песня полна благородства и великодушия, которое очень редко встречается среди реальных воров. Поэтому и отношение к блатному стихотворчеству далеко не однозначное. Варлам Шаламов, прошедший колымские лагеря, в очерке «Аполлон среди блатных» писал:
«Блатари не любят стихов. Стихам нечего делать в этом чересчур реальном мире. Каким сокровенным потребностям, эстетическим запросам воровской души должна отвечать поэзия? Какие требования блатарей должна поэзия удовлетворять? Кое-что об этом знал Есенин, многое угадал. Однако даже самые грамотные блатари чуждаются стихов — чтение рифмованных строк кажется им стыдной забавой, дурачеством, которое обидно своей непонятливостью. Пушкин и Лермонтов — излишне сложные поэты для любого человека, впервые в жизни встречающегося со стихами. Пушкин и Лермонтов требуют определенной подготовки, определенного эстетического уровня. Приобщать к поэзии Пушкиным нельзя, как нельзя и Лермонтовым, Тютчевым, Баратынским. Однако в русской классической поэзии есть два автора, чьи стихи эстетически действуют на неподготовленного слушателя, и воспитание любви к поэзии, понимание поэзии надо начинать именно с этих авторов. Это, конечно, Некрасов, и особенно Алексей Толстой. «Василий Шибанов» и «Железная дорога» — самые «надежные» стихотворения в этом смысле. Проверено это мной многократно. Но ни «Железная дорога», ни «Василий Шибанов» не производили на блатарей никакого впечатления. Было видно, что они следят лишь за фабулой вещи, предпочли бы прозаический ее пересказ или хоть «Князя Серебряного» А. К. Толстого. Точно так же беллетристическое описание пейзажа в любом читанном вслух романе ничего не говорило душе слушателей-блатарей, и было видно желание дождаться поскорей описания действия, движения, на худой конец, диалога.
Конечно, блатарь, как ни мало в нем человеческого, не лишен эстетической потребности. Она удовлетворяется тюремной песней — песен очень много. Есть песни эпические — вроде уже отмирающей «Гоп со смыком», или стансов в честь знаменитого Горбачевского и других подобных звезд преступного мира, или песни «Остров Соловки». Есть песни лирические, в которых находит выход чувство блатаря, окрашенные весьма определенным образом и сразу отличающиеся от обычной песни — и по своей интонации, и по своей тематике, и по своему мироощущению.
Тюремная песня лирическая обычно весьма сентиментальна, жалобна и трогательна. Тюремная песня, несмотря на множество погрешностей в орфоэпии, всегда носит задушевный характер. Этому способствует и мелодия, часто весьма своеобразная. При всей ее примитивности исполнение сильнейшим образом усиливает впечатление — ведь исполнитель — не актер, а действующее лицо самой жизни. Автору лирического монолога нет надобности переодеваться в театральный костюм.
Композиторы наши не добрались еще до головного музыкального фольклора — попьггки Леонида Утесова («С одесского кичмана») — не в счет. Весьма распространена и примечательна по своей мелодии песня «Судьба». Жалобная мелодия может подчас довести впечатлительного слушателя до слез. Блатаря песня до слез довести не может, но и блатарь будет слушать «Судьбу» проникновенно и торжественно.
Вот ее начало:
Судьба во всем большую роль играет.
И от судьбы далеко не уйдешь.
Она повсюду нами управляет,
Куда велит, покорно ты идешь.
Имя «придворного» поэта, сочинившего текст песни, — неизвестно. Далее в «Судьбе» рассказывается весьма натурально об отцовском «наследстве» вора, о слезах матери, о нажитой в тюрьме чахотке и выражается твердое намерение продолжать выбранный путь жизни до самой смерти.
В ком сила есть с судьбою побороться,
Веди борьбу до самого конца.
Потребность блатарей в театре, в скульптуре, в живописи равна нулю. Интереса к этим музам, к этим родам искусства блатарь не испытывает никакого — он слишком реален; его эмоции «эстетического» порядка слишком кровавы, слишком жизненны Тут уж дело не в натурализме — границы искусства и жизни неопределимы, и те слишком реалистические «спектакли», которые ставят блатари в жизни, пугают и искусство, и жизнь.
На одном из колымских приисков блатари украли двадцатиграммовый шприц из амбулатории. Зачем блатарям шприц? Колоться морфием? Может быть, лагерный фельдшер украл у своего начальства несколько ампул с морфием и с подобострастием преподнес наркотик блатарям?
Или медицинский инструмент — великая ценность в лагере, и, шантажируя врача, можно потребовать выкуп в виде «отдыха» в бараке блатарским заправилам?
Ни то и ни другое. Блатари услыхали, что, если в вену человека ввести воздух, пузыри воздуха закупорят сосуд мозга, образуют «эмбол». И человек – умрет. Было решено немедленно проверить справедливость интересных сообщений неизвестного медика. Воображение блатарей рисовало картины таинственных убийств, которые не разоблачит никакой комиссар уголовного розыска, никакой Видок, Лекок и Ванька Каин.
Блатари схватили ночью в изоляторе какого-то голодного фраера, связали его и при свете коптящего факела сделали жертве укол. Человек вскоре умер — словоохотливый фельдшер оказался прав.
Блатарь ничего не понимает в балете, однако танцевальное искусство, пляска, «цыганочка» входят с давних пор в блатарское «юности честное зерцало».
Мастера сплясать не переводятся в блатарском мире. Любителей и устроителей таковой пляски также достаточно среди уголовников.
Эта пляска, эта чечетка-«цыганочка» вовсе не так примитивна, как может показаться на первый взгляд.
Среди блатарских «балетмейстеров» встречались необыкновенно одаренные мастера, способные станцевать речь Ахун Бабаева или передовую статью из вчерашней газеты.
Я очень слаб, но мне еще придется
Продолжить путь умершего отца.
Распространенный старинный лирический романс преступного мира с «классическим» запевом:
Луной озарились зеркальные воды, -
где герой жалуется на разлуку и просит любимую:
Люби меня, детка, пока я на воле,
Пока я на воле — я твой.
Тюрьма нас разлучит, я буду жить в неволе,
Тобой завладеет кореш мой.
смотри продолжение.