Соломон Волков: В Нью-Йорке в то время, и в Америке вообще, еще было живо поколение русофилов, людей, которые изучали Россию, занимались ею не столько по службе, сколько по какому-то таинственному зову души. Их увлекало все русское, оно представлялось им загадочным, на нем был какой-то такой налет эксцентрики, какой-то такой мистики, если угодно, и это было довольно распространенным явлением в годы войны. Это были, может быть, отзвуки того увлечения всем русским, которое, безусловно, существовало в Америке еще перед Второй мировой войной. Потому что если сейчас смотреть на старые голливудские фильмы того времени, скажем, на ту же самую знаменитую «Ниночку» с Гретой Гарбо, то за внешней усмешкой или улыбкой видно, что русская женщина с ее загадочной душой чрезвычайно привлекательна для американцев. И с этим также было связано, я думаю, увлечение цыганской и псевдоцыганской музыкой, романсами типа «Очи черные». Потому что даже у братьев Гершвиных, в их популярных песенках, можно встретить цитаты или какие-то аллюзии к «Очам черным» и подобному репертуару. В тот момент это было действительно на усах и ушах у достаточно большого количества интеллигентных и, даже, не столь интеллигентных американцев. За всем этим скрывалось, я думаю, увлечение европейской загадочностью, и частью этой европейской загадки была и русская душа. В тот момент она воспринималась американцами как нечто типично европейское. В послевоенные годы постепенно это стало выветриваться и, скажем, уже Юл Бриннер свои цыганские романсы записывал в Париже, а не в Америке. Например, когда мне удалось как-то встретиться с Юлом Бриннером лицом к лицу, он просто-напросто отрицал, что он вообще знает русский язык. Это уже была прямая ложь, но это показатель того, насколько человеку в тот момент не хотелось даже вспоминать о своем русском наследии. Я просто тому был свидетель. А что касается Юлии Запольской, то мне о ней очень много рассказывал знаменитый американский журналист и писатель Гаррисон Солсбери, когда я с ним встретился и подружился в Нью-Йорке в конце 70-х годов. И на него Запольская произвела неизгладимое впечатление. Как известно, Запольская стала женой Томаса Уитни, она осталась главной любовью Уитни, который, можно сказать, мавзолей ей воздвиг в своем поместье, но в разговорах с Солсбери у меня осталось четкое впечатление, что и он был безумно влюблен в Юлию. Потому что для него она навсегда осталась олицетворением этой загадочной русской души, и он говорил, что не зря Россию называют матушкой, для него она персонифицировалась в образе Юлии. Он ее описывал как женщину эгоцентричную, изменчивую, артистичную, остроумною, смелую, влюбчивую, для которой любовь это была, в первую очередь, психологическая игра, а не сексуальная составляющая. Вот он мне рассказывал, что они играли в такую игру, что они садились в противоположных концах комнаты и долго смотрели друг на друга, погружаясь в некий взаимный гипноз, который, как вспоминал Солсбери, действовал на него гораздо сильнее, чем любое сексуальное прикосновение. То есть, не прикасаясь друг к другу. Это была идея Юлии, она очень любила такого рода игры, она, встречая нового человека, пристально глядела ему в глаза до тех пор, пока он не отводил взгляда. Юля любила говорить, что глаза это зеркало души, но Солсбери говорил мне, что Юлия была для него зеркалом его души, скорее. То есть он в общении с Юлией погружался в какие-то психологические глубины собственного сознания, в которые он без нее бы никогда не стал бы заглядывать. Для него Юлия в общении была образцом проникновения в душу другого человека, и он говорил, что она была требовательна и к себе, и к другим, и что в ней, я это выражение Солсбери хорошо запомнил, не было типичного для американцев «смазочного масла лицемерия». Солсбери был сам из Миннесоты, такой типичный американец, и все-таки для него это пресловутое американское прямодушие казалось, по сравнению с теми изощренными психологическими играми, в которые его вовлекала Юлия, прямолинейным. В общении с Юлией он находил эту самую европейскую загадочность и изысканность, которой, вероятно, ему так не хватало.
Иван Толстой: Господин Уитни, вы знали многих эмигрантов?
Томас Уитни: Да, после моего возвращения из Москвы я всячески поддерживал связь с русскими в Нью-Йорке и пытался им помочь в распространении русской культуры на Западе. С 1968-го года я поддерживаю «Новый Журнал». Я ставлю его очень высоко, он всегда был значительным изданием. Его предшественник, журнал «Современные Записки», возник еще в Париже в 20-е годы, но во время немецкой оккупации такого рода издание стало невозможным, многие литераторы бежали за океан, и уже в Америке возобновили издание под названием «Новый Журнал». Это самый старый русский «толстый журнал», и я способствовал его продолжению. Кроме того, я большой собиратель русских книг. У меня в библиотеке много редкостей, как книжных, так и художественных. В Amherst College (Амхерст Колледж), в штате Массачусетс, я помог основать Амхерстский Центр по изучению русской культуры. Весь мой архив теперь там, он доступен студентам, исследователям, да и широкой публике. Одним из важнейших приобретений этого Центра стал архив Алексея Михайловича Ремизова. Я купил этот архив, и теперь он тоже в Амхерсте. Также там содержатся архивы Владыки Иоанна Сан-францисского, брата княгини Шаховской. Он также много писал и собирал, а на Голосе Америки вел собственную программу.
Иван Толстой: Томас Уитни прожил почти 91 год. Он скончался 2 декабря 2007-го в Нью-Йорке.
(Звучит песня по-английски)
Иван Толстой: Последний вопрос Соломону Волкову. Если подвести итог, как вы оцените творчество Юлии по Гамбургскому счету?
Соломон Волков: Для меня она абсолютно законное звено в той цепи, о которой я говорил - от Тамары Церетели до Нани Брегвадзе. Причем интересно, что и Церетели, и Брегвадзе поют с довольно заметным грузинским акцентом, а у Юлии нет грузинского акцента, но какой-то неуловимый акцент присутствует, и я его отношу в ее пении за счет именно того, что, когда она пела, то она встраивалась именно в эту традицию, в традицию Церетели. В жизни она говорила без акцента, но когда она начинала петь, то, поскольку некоторой традицией был такой псевдоцыганский акцент, если угодно, и поскольку традиция была исполнять цыганские песни вот с таким экзотическим, восточным акцентом, то и она встраивалась в эту традицию. И она для меня член этой группы. Я думаю, что если бы она осталась в России, возобновила бы свою деятельность после смерти Сталина, то она бы стала видной исполнительницей цыганского репертуара в 50-е годы, и мы бы имели большое количество ее записей. Может быть, она бы закончила свою жизнь, если не народной артисткой, то заслуженной артисткой. То, чего она достигла здесь, на Западе, то я считаю, что, может быть, забыли о ней в России, помнят о ней мало в России именно потому, что она уехала. Если бы она осталась в России, то имя Юлии Запольской, думаю, значило бы сегодня гораздо больше для современного российского слушателя.
Иван Толстой: И завершит нашу программу ностальгическая песня из репертуара Александра Вертинского – в исполнении Юлии.
(Звучит песня «Молись, кунак»)
|