ПОЭТИЧЕСКАЯ ИНТОНАЦИЯ СМЕРТИ
О трагической судьбе Бориса Рыжего
Интонация смерти есть в стихах любого крупного поэта. Но страшно, если она овладевает тобой. Поэт из Екатеринбурга Борис Рыжий ушел в эту интонацию целиком, погрузился в нее с головой. И не выплыл обратно. И было ему всего 27 лет. Сверстник моего сына 1974 года рождения. Это соприкосновение дат еще более задело меня. Встречались мы с ним лишь единожды, на вручении Борису Рыжему поощрительной премии Антибукер. Я искренне поздравил его. Тем более его вторчерметовские стихи мне были по душе. Хотя поэтическое его окружение в Москве было достаточно далеким для меня, его жизненное уральское окружение, столь узнаваемое и осознанно точно передаваемое Рыжим в стихах, было гораздо ближе и мне, и моим собратьям по перу. Вновь, и с радостью для нас, любителей поэзии, ис печалью, ибо сколько же может продолжаться эта вереница поэтических смертей, ожила есенинская традиция, не повтор, не эпигонство, да и ритмика стиха, как правило, разная, но та же жизнь с разгону и всерьез на предельных скоростях. Не соскочишь. На моей памяти умудрился соскочить с этой смертельной тропы один лишь Глеб Горбовский, ранним стихам которого явно внимал и Борис Рыжий. Но Глеб Горбовский ушел в христианство, в смирение и покаяние, а Борис Рыжий так и ушел с богоборческими стихами. Лишь изредка ощущая Его высшую необходимость для себя.
Снег бинтует кровавую морду планеты.
Но она проступает
Под ногою. Не знаю,
Доживем ли до нового лета
Мы, родная, с тобою.
Я встаю на колени…
Борис Рыжий решил войти в русскую поэзию чисто по-русски. Самосжиганием дотла. Он делал все по-своему, дабы остаться наверняка “своим” в русской литературе. Как он был “своим” для старого урки с родного вторчерметовского двора дяди Саши, отмотавшего двадцать лет по лагерям. Но все же с амбициями первого поэта Екатеринбурга.
Ночь. Звезда. Грядет расплата.
На погонах кровь заката.
“А, пустяк, – сказали только,
выключая ближний свет, –
это пьяный Рыжий Борька,
первый в городе поэт”.
Еще шире – первого поэта поэтического Урала. Он шел напролом в столицы, и далее, в мир именно русским поэтом. Потому и предельно искренен, предельно откровенен, иначе нельзя, в достижении такой цели шулерства не терпят…
В Свердловске живущий,
Но русскоязычный поэт,
Четвертый день пьющий,
Сидит и глядит на рассвет.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Следит за погрузкой
Песка на раздолбанный “ЗИЛ” –
Приемный, но любящий сын
Поэзии русской.
Вот такую дистанцию до любящего сына поэзии русской преодолел с помощью интонации смерти Борис Борисович Рыжий. Он и был “рыжим” и для “чистых поэтов”, чурающихся его дворовой интонации, и для упертых традиционалистов, чуящих в нем что-то чужое и откровенно боящихся его смертельной, могильной интонации, его какого-то потустороннего вызова, покойницкой тени на живом, крепком, мускулистом юноше.
“О, я с вами, друзья –
не от пули умру, так от боли…” –
не кричу, а шепчу.
И, теряя последние силы,
Прижимаюсь к плечу,
Вырываюсь от мамки-России,
И бегу в никуда,
И плетусь, и меня догоняют.
…И на космы звезда
за звездой, как репей, налипают.
Сами по себе описания собственных похорон, видения смерти не обязаны приводить к неизбежной физической гибели поэта, как не приводили к гибели они ни Бориса Пастернака, ни Глеба Горбовского. Поэты почти с неизбежностью часто кличут беду на себя во имя собственного замысла, но потом умелой рукой авторы печальных стихов отводят от себя свои же прорицания. Умаляется ли с перечеркиванием собственных прорицаний поэтическая мощь стихов, сказать трудно. Классическим можно назвать непопадание того же Иосифа Бродского в свое раннее пророчество:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать…
Печальной интонации смерти сопутствует неизбежно ностальгия по былому, по чему-то раннему, радостному. Но такие элегические стихи свойственны обычно поэтам в зрелом возрасте. Элегия двадцатилетнего здоровяка-боксера неизбежно поражала многих. Еще и жизни-то не было, а ты весь с головой в элегических воспоминаниях о былом. Нет, оказывается, жизнь уже была, и столь богатая, столь разная, что хватит на множество элегий. И по дому, и по любимой девушке, и по друзьям…
Мы были последними пионерами,
Мы не были комсомольцами.
Исполнилось четырнадцать –
галстуки сняли.
И стали никем: звездами и снежинками,
Искорками, летящими от папиросок,
Легкими поцелуями на морозе,
Но уже не песнями, что звучали
Из репродукторов, особенно первого мая.
Молодой поэт, 1974 года рождения, сверстник моего сына, он уже в двадцать лет постоянно обращался в свое прошлое, прошлое свердловской окраины, где он жил с отцом и матерью вполне благополучной жизнью, где успешно занимался боксом, став уже в 14 лет чемпионом города по боксу и избрав в друзья заводскую шпану. Борис Рыжий все делал успешно, всего добивался, это-то его и сгубило. Устремленность к последней цели. Его мощное, живое, мускулистое тело упорно противоречило его поэзии. Но он и его победил.
Звучи заезженной пластинкой,
Хрипи и щелкай.
Была и девочка с картинки
С завитой челкой.
И я был богом и боксером,
А не поэтом.
То было правдою, а вздором
Как раз вот это…
Так и рождался поэт – из какого-то первичного вздора. В те же 14 лет, уже став чемпионом по боксу областного города, кумиром и богом у взрослеющих девиц, со всего маху бросился в поэзию. Да, он ее всегда, с раннего детства, хорошо знал, так был воспитан в интеллигентнейшей семье, где даже о Евтушенко хорошо говорить считалось дурным тоном.
Поэт всегда ведет свою единственную личную интонацию, сливаясь со своим лирическим героем во всем, даже в смерти. Поэзия оказалась более опасным занятием, чем бокс с его постоянными травмами и перебитым носом или же драки с уличной шпаной.
Его любили и боялись как боксера, а он уже воспринимал мир как поэт.
А я из всех удач и бед
За то тебя любил,
Что полюбил в пятнадцать лет,
И невзначай отбил
У Гриши Штопорова, у
Комсорга школы, блин.
Я, представляющий шпану
Спортсмен-полудебил.
Зачем тогда он не припер
Меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксер.
А я поэт, поэт.
Он сразу стал поэтом. Его ранние стихи так же хороши, как и предсмертные. Хотя, что там говорить, у двадцатисемилетнего поэта все стихи ранние. Он сразу и резко не пожелал идти в “чистые поэты”, которых хватало и в крупном городе Свердловске. Ни книжной поэзии, ни интеллектуальной филологической лирики у него не найдете. Впрочем, вымысел и героическая бравада все равно присутствовали в его дворовых стихах. В его поэзии прямого действия. В его слиянии с городской шпаной, в его рассказах об урках, как ни парадоксально, чувствуется детство с мечтами о победах и героях, принимающих тебя за равного. Кто из нас в детстве не мечтал, чтобы его взял под защиту известный хулиган, гроза всего района? Чтобы у него были крутые непобедимые друзья? Романтизм, соединенный с реальным описанием городской жизни восьмидесятых–девяностых годов, когда Свердловск был одним из самых криминализированных городов России.
В том доме жили урки –
Завод их принимал…
Я пыльные окурки
С друзьями собирал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нам было по двенадцать
И по тринадцать лет.
Клялись не расставаться
И не бояться бед.
…Но стороною беды
Не многих обошли.
Убитого соседа
По лестнице несли.
Я всматривался в лица,
На лицах был испуг.
А что не я убийца –
Случайность, милый друг.
Борис Рыжий и в жизни, и в поэзии выбрал себе имидж скандалиста. Сначала это и был не более чем имидж, ибо и сама биография, и судьба поэтическая отнюдь не готовили из него нового Сергея Есенина. Не было и трагических переломов в его судьбе, как у тезки Бориса Примерова. Ему не пришлось переживать перестройку как трагедию, ибо он рос в ней, рос вместе с ней. Скептически посматривая на все деяния своего земляка и тоже тезку Бориса Ельцина.
Он выскочил из благополучной биографии, как уже не раз за двадцать с лишним лет выскакивал из наметившейся судьбы.
Читаем в биографической справке:
“Борис Борисович Рыжий родился 8 сентября 1974 года в г. Челябинске в семье горного инженера…” Первая пауза – какие урки, какие скандалисты в интеллигентнейшей семье горного инженера, к тому же прекрасно знающего и ценящего всю русскую культуру, особенно поэзию? Конечно, тогда у нас не было привилегированных домов с охраной и заборами, и во дворе в поселке Вторчермета он встречал другую жизнь, иные правила игры, чем у себя дома. Но все же это была не зона, и не одни урки определяли поведение даже на улице. Да и к семьям крупных инженеров многие рабочие в заводском районе относились с уважением, в конце концов от них зависела их работа…
Далее в биографической справке: “В связи с переводом отца по службе в 1980 году семья переехала в г. Свердловск и поселилась в заводском районе, население которого и уклад жизни хорошо описаны в стихах Бориса. В 14 лет он был чемпионом города по боксу и имел соответствующий имидж у сверстников…”
Пауза вторая. Конечно, окружение боксера, да еще юного чемпиона, уже ближе к тому жесткому миру, который с ностальгией описывает поэт в девяностые годы. Но и бокс, судя по всему, выбран не случайно. Изначальное стремление к независимости, к умению постоять за себя привело его не просто к решению стать боксером, но и к умению побеждать, быть готовым ответить на любой вызов. Собственную интеллигентскую рефлексию он уничтожал боксерскими перчатками. Он привык принимать решения и отвечать за них до конца еще в юные годы. Увы, думаю, что боксерские качества ускорили финал его судьбы. Как поэт он писал о смерти, но хватило бы у него сил самому совершить ее? Как боксер он принятое решение довел до конца. Просто и без колебаний. Удар, и ты летишь в никуда.
Похоронная музыка
На холодном ветру.
Прижимается муза ко
Мне: я тоже умру.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Отрешенность водителя,
Землекопа возня.
Не хотите, хотите ли,
И меня, и меня…
На то, на что никогда бы не решился субтильный рефлектирующий поэт, сколько бы стихов о смерти он ни писал, легко решился битый-перебитый в поединках (видно даже по фотографиям поэта) боксер…
Обратимся к справке дальше, может, найдем еще какую неожиданность, еще иную жизнь. “В 1980 году он пошел в школу, которую закончил в 1991-м. В том же году Борис поступил в Свердловский горный институт и женился. В 1993 году у него родился сын. Стихи он начал писать рано, лет с четырнадцати… ездил на студенческие фестивали поэзии, где… занимал призовые места…”
Третья пауза. Значит, лет до 20, а то и больше, поэзия мало что значила в его жизни, занимала место студенческих КВН, не более? Он не понимал еще сам себя и свой дар, не было и никакой трагичности. Бокс, молодая жена, сын, отличная учеба на горного инженера. И в свободное время баловство стихами. Очевидно, на его решение поступить в горный институт повлияло и мнение отца, преемственность, хорошая интересная работа. Отец – горный инженер, сын – горный инженер, а там и внук пойдет в горные инженеры. Горная династия… Да и, очевидно, понимал, что поэзией в перестроечные годы семью не прокормишь. И вообще, надо же было ему стать поэтом в то время, когда поэзия уже ничего не значила в жизни общества. Когда своя же отечественная культура стала ненужной государству. Отсюда и его отношение к поэзии: “Но ведь поэзия – роскошь, не так ли? А не средство к существованию. Поэт, думается, должен где-то служить. Охранять объект какой-нибудь строительный… А если без дураков, поэзию нашу читают и в России, и за ее пределами. Не поголовно все, как это было, когда я пошел в первый класс, а те, кто может позволить себе эту опять-таки роскошь. Ведь поэзия – роскошь, я настаиваю на этом. Или я не прав? А слава, что слава… Слава – это для теноров, как могла бы сказать Ахматова. Я так думаю…”
Как видите, ни о какой трагедии еще речи не было. Роскошь и роскошь. А в жизни заниматься своим инженерным делом. Борису Рыжему в его жизни, не побоюсь сказать, везло во всем – и в семье, и в работе, и в любви, и в спорте. Был везунчик, да и только. Отсюда и излишняя самоуверенность. Впрочем, откуда взяться тоске или унынию? Читаем в справке дальше:
“В 1997 году Борис закончил горный институт и… ( это меня просто поразило. – В.Б.) поступил в аспирантуру Института геофизики… В 2000 году после успешного окончания аспирантуры он стал младшим научным сотрудником, опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности…” Дальше его ждала защита диссертации. Кафедра. Интересные исследования.
Пауза четвертая. Момент непонятности. Никакого ускорения жизни мы не видим. Никаких прыжков в пропасть. Никакой бешенной скорости жизни. Наоборот, этакий замедленный, с различными отклонениями от основного курса набор жизненной высоты. Долгие раздумья, какую же высоту взять. Я сам прошел подобный путь, только инженера-химика, и аспирантуру тоже закончил успешно. И публикаций научных хватало, пяток авторских свидетельств имею и даже три медали ВДНХ за изобретения. Но ведь уже тогда знал я для себя, что это лишний груз в жизни. Что неизбежно уйду вскоре в литературу. Помешала ли мне инженерная работа? Не знаю. Зато в новые, уже филологические аспирантуры не хотел идти, как ни уговаривали. Все-таки литература – это литература, живое дело.
Вот и Борис Рыжий с неизбежностью стал понимать ненужность своей успешной научной карьеры. Как бросил спорт, так же решительно бросил и горную науку. Две жизни, три жизни. Вот и пришла сразу же пора элегии писать. Было что вспоминать.
Вот красный флаг с серпом
висит над ЖЭКом,
А небо голубое.
Как запросто родиться человеком,
Особенно собою.
Он выставлял в окошко радиолу,
И музыка играла
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Про розы, розы, розы, розы.
Не пожимай плечами,
А оглянись и улыбнись сквозь слезы:
Нас смерти обучали
В пустом дворе под вопли радиолы,
И этой сложной теме
Верны мы до сих пор, сбежав из школы,
В тени стоим там, тени.
Как видите, самые сентиментальные воспоминания заканчиваются у Бориса Рыжего темой смерти. Ее интонация начинает господствовать сразу же, как он из всех наук и боксов уходит в поэзию. Оказывается, жизнь еще своими отклонениями и бытовым обустройством защищала поэта, когда же он наконец отринул все лишнее и остался сам с собой, слив уже воедино поэзию и жизнь, лирического героя и себя самого, так сразу же вырвалась на свободу поэтическая интонация смерти.
И когда бы пленку прокрутили
Мы назад, увидела бы ты,
Как пылятся на моей могиле
Неживые желтые цветы.
Там я умер, но живому слышен
Птичий гомон, и горит заря
Над кустами алых диких вишен.
Все, что было после, было зря.
Впрочем, сначала закончим чтение биографической справки:
“Был сотрудником журнала “Урал”, вел рубрику “Актуальная поэзия с Борисом Рыжим” в газете “Книжный клуб”. Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии, стал лауреатом премий Антибукер и “Северная Пальмира”…”
Как видим, судьба везунчика, внешняя судьба везунчика продолжалась. Порвав с надоевшей инженерной работой (уверен, что она надоела ему до печенок, как бы успешно он ни трудился), Борис Рыжий и в поэзии становится российской восходящей звездой. Пишет стихи – это само собой. Но он уже и лауреатствует, ездит по международным фестивалям, знаком с элитой мировой поэзии, его переводят. Выходит в Петербурге одна книга, готовится другая. Подборки стихов в “Экслибрисе”, в “Знамени”… О нем желчно говорят спившиеся неудачники всех литературных лагерей. Борис Рыжий подумывает уже о том, чтобы перебраться в Москву, и это тоже естественно для талантливого поэта. Столица помогает расправить крылья. Осуществить свои крупные творческие замыслы… И вдруг обрыв. Впрочем, слово “вдруг” по отношению к Борису Рыжему и его поэзии неуместно. Трагедия ждала поэта. Как только он стал по-настоящему осуществляться. Может быть, это и был последний его крупный творческий замысел: осуществить наяву свои поэтические пророчества. Воспарить победно своей поэтической легендой, которая всегда так нужна. Победил поэт, а жизнь ушла…
Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.
Здесь и не пьют, быть может, вовсе.
Здесь к небу тянутся кусты,
Как чьи-то кости.
Когда б воскресли все они на миг,
Они б сказали, лица в кисти пряча:
“Да что о жизни говорить, старик…
…Когда и смерть не заглушает плача”.
Конечно, не будем говорить, что Борис Рыжий покончил с собой исключительно ради своей поэтической легенды, своего поэтического признания. Он жаждал этой легенды, но не настолько же? Во-первых, он был уверен в будущей славе и без всякого влияния потустороннего мира. Он знал себе цену, когда писал, что победит в поэтическом поединке и Бродского, и Пастернака. Он был уверен в своей живой победе на поэтическом пространстве и иногда мечтал о долгой-долгой жизни в роскошном облике русского поэта.
Приобретут всеевропейский лоск
Слова трансазиатского поэта,
Я позабуду сказочный Свердловск
И школьный двор в районе Вторчермета.
Он успел еще в юности пройти этап увлечения излишними сложностями, экспериментированием с ритмом, рифмами, метафорами. “Как сложно сочинял, как горько пел, / глагольных рифм почти не принимая,/ как выбирал я ритм, как сорил/ метафорами, в неком стиле нервном…” Он успел прийти к своей простоте стиха и найти своего читателя. Во-вторых, я думаю, что Борис Рыжий стремился к смерти, чтобы поскорее обрести какую-то завершенность, цельность. И, в-третьих, может быть, свою губительную роль сыграла и его огромная любовь к кинематографу. У него немало стихов кинематографического плана. Он мыслил часто кинематографически, и в этом кинематографическом ракурсе смерть героя была необходима для полного его раскрытия.
Россия – старое кино.
О чем ни вспомнишь,
Все равно на заднем плане
Ветераны
Сидят, играют в домино.
Когда я выпью и умру –
Сирень качнется на ветру
И навсегда исчезнет мальчик,
Бегущий в шортах по двору.
А седобровый ветеран
Засунет сладости в карман:
Куда – подумает – девался?
А я ушел на первый план.
Борис Рыжий еще тем отличается от своего поэтического окружения, что в отличие от даже более именитых стихотворцев знал цену народности стиха. Когда его друг Юрий Казарин назвал свою статью о поэте “Народный поэт”, это было, конечно, преувеличение. Но дистанцию от индивидуального эгоистического “я” до братского, всеобщего, вселюдского “мы” он научился преодолевать. В этом “мы” он готов был слиться с толпой, беря на себя и лучшие, и худшие ее качества. Я заметил, как его либеральные критики проходят мимо иных явно ксенофобских выпадов в стихах Бориса Рыжего. Но если уж вы говорите о слиянии лирического героя с самим автором, то признайте за ним и это право: “Сегодня ночью (выплюнув окурок) / мы месим чурок… / Но мне пора, зовет меня Витюра./ Завернута в бумагу арматура…” Допускаю, что это тот самый поэтический вымысел, но он идет от улавливания поэтом народных настроений, или, скажем так: настроений улицы, заводского Вторчика, тех самых урок и дядь Саш и прочих разнообразных, почти реальных его персонажей. Отсюда в его стихах и “хачики”, и “придурки азиаты”, и “нагловатая трусость в глазах татарвы”. Эта семантика соседствует с миром его приблатненных персонажей. Думаю, с неизбежностью он от нее бы впоследствии ушел, но от самого голоса улицы Борис Рыжий не отказался бы никогда. В нем была его сила. Чего всегда не хватает у “чистых поэтов”. Да, он откровенно воспел уже уходящий заводской мир, свердловский уличный мир, мужской жесткий мир уродливых перестроечных времен. Такого мира, который мы найдем в стихах Бориса Рыжего, нет на экране телевизоров, нет в наших думских и кремлевских коридорах. Его там не видят и неслышат. И потому неожиданно для себя Борис Рыжий становится явно социальным поэтом, поэтом уличных низов. Может быть, какие-то его стихи когда-нибудь будут читать и на баррикадах?! Такие поэты на Руси остаются надолго. Пишущие…
…в той допотопной манере,
когда люди сгорают дотла.
По-человечески жаль его, поэта-пацана, превращающегося в подлинного охранителя вечных человеческих чувств. В будущем 2004 году ему исполнилось бы всего лишь тридцать лет.
Владимир БОНДАРЕНКО
© "Литературная газета", 2003
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]