А на воле тем временем, в «большой зоне», протекают другие процессы - в пользу «блатной отравы»(1). Она, может быть, одна еще всех как-то объединяет и связывает в деклассированном мире, где все, однако, деклассированы по-разному. Ведь с некоторых пор всеобъемлющее слово «народ» звучит у нас, как пустая бочка, будто выудили содержимое (корень), компенсируя, в утешение, мнимым величием бочки - нестерпимым героическим треском вокруг «трудовых будней» (лишенных вкуса работать) да грохотом «пролетарских праздников» (с одним преимуществом -праздность). «Народ» исчез, превратившись в «массу», в кашу, выделив в отместку, как тучу пыли, - блатных... В истинно же блатном состоянии каждый сызнова сам себе господин, индивидуум, личность (можно позавидовать) - без привязанностей, без обязательств, кроме как перед бандой, без предрассудков, без целей, голый на голой земле. Люмпен, вор, хулиган возвращаются к природной, звериной жизни, но уже не в природе, а на улице, в подворотне, в толпе. И порою эта среда куда более полно, нежели безглазая масса, выражает черты русской самобытности - в ра-зобществленном виде, в распыленной форме. Так же как лицо у разбойника случается ярче, отчетливее (кристаллик пыли), привлекая романтиков от Горького до Байрона.
Перед нами, в увенчание, разъединенный человек - разъединенный с домом, с обществом, с прошлым, с самим собою, и в этой отделенности - злой (народ же, по идее, всегда добрый, как не бывает до конца разъединенного народа). Человек этот - Каин (Авель - еще народ): выродок, бунтовщик, отщепенец. Добрым он становится в песне, воссоединяясь с «народом», которого, возможно, и нет уже, но песня - грезит. Отсюда такой разрыв между блатной действительностью и ее же порождением, песней. В быту - ужас и грязь, в песне - очищение. Не бойтесь, когда пацаны бацают на гитаре, привалясь к забору, как заправдашная шпана. Не песня заражает: воздух кругом заражен. Хуже будет, когда они замолчат...
Итак, сходятся встречные потоки, с удаленных и противоположных сторон. Но если блатная песня под свое «голубиное крылышко» принимает весьма разноречивые мотивы и становится подчас по звучанию всенародной, то в собственно деревенском и городском фольклоре наблюдается своего рода «облатнение» песенной народной традиции. Воровская среда и жанр, сами по себе, в том не виновны. Все естественнее и страшнее. Это видно хотя бы по колхозным частушкам 30-х годов, где подводятся итоги социальных переворотов, состоявших в повсеместном вырывании корней.
На кусту сидит ворона
И кричит «кара-кара».
Все колхознички подохли,
Председателю пора.
За такие песенки недолго было «по тундре, по широкой дороге» покатиться в лагерь - под любым соусом: кулака, кулацкого подголоска, бандита и даже террориста, «политика». Ну чем не террорист?
С неба звездочка упала
Председателю в трубу.
Председатель, давай хлеба,
А то морду разобью!
Хулиган, тунеядец, отброс общества...
В давнее время (в 1913 г.) на бунтарские настроения в деревне Ленин реагировал так: «То, что называют хулиганством, есть последствие главным образом неимоверного озлобления крестьян и первоначальных форм их протеста». Позднее, лет через пять, через семь, этих «протестантов» либо приводили в «пролетарское сознание», либо стреляли. Тем не менее «первоначальные формы» достигли таких размеров, что уже в наши дни приходится иногда слышать мнение, будто массовая преступность у нас, воровство, хулиганство, спекуляция и даже пьянство - все это зачатки «революционного протеста» и «политической оппозиции». Лично я не склонен к столь оптимальным выводам. В подобной трактовке русский человек только и делает, что устраивает оппозицию у себя на дому. Но следует признать, что процесс разрушения «основ» и «устоев», упразднение почвы, структуры зашли так далеко, что само понятие «народ» в результате как бы расщепилось и выветрилось, давая одновременно возможность искать этот «народ» где угодно, повсюду, в том числе в преступной среде (так называемой или буквально преступной). И русская частушка, и песня об этом голосят.
Понятно, частушка по жанру и складу всегда отличалась удалью, грубостью, озорством. Не случайно революцию как национальную стихию лучше всего воспроизвел Блок в «Двенадцати» - в образах и формах частушки. Какая, однако ж, нужна отчаянность в народе, какое злое терпение требуется, чтобы, пройдя все, к концу 30-х годов плоды социализма вновь осмыслить и воспеть в «первоначальной форме»:
Всю пшеницу - за границу.
Овес - в коперацию.
Баб - на мясозаготовку.
Девок - в облигацию.
Что же потом, после всего происшедшего, ужасаются, если эта девка, попав «в облигацию», споет:
Хоп-гоп, Зоя!
Кому дала стоя?
- Начальнику конвоя!
Не выходя из строя!
Это не влияние блатного фольклора на деревенскую непосредственность. Скорее - обратное: проникновение колхозной частушки в новую, блатную среду. Диффузия. Вода. Ветер. Пыль. Народ...
...Сергей Есенин, рассказывают, накануне самоубийства день-деньской тянул одну гамму - как волчий вой в ночи - песню тамбовских крестьян-повстанцев, прозванных «бандитами» и раздавленных войсками. Впрочем, песня и впрямь была блатная, русская, тоскующая. Что-то вроде:
На кусту сидит ворона.
Коммунист, взводи курок!
В час полночный похоронят,
Закопают под шумок...
Опять ворона на том же кусту? Nevermore? И мы угадываем канву, интонацию, которую воспроизводил Есенин следом за тамбовцами, в развитие и продолжение песни советских беспризорных (будущих воров и бандитов):
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
И никто не узнает,
И никто не придет,
Только раннею весною
Соловей пропоет...
Ворона и соловей вместе, он прощался со стихией, его породившей, им воспетой. Это к ней он обращался под конец жизни и творчества:
Я только им пою,
Ночующим в котлах,
Пою для них,
Кто спит порой в сортире.
О, пусть они
Хотя б прочтут в стихах.
Что есть за них
Обиженные в мире.
«Русь бесприютная»
Никто в высокой лирике так полно не вместил этот смятенный народ, от мужика до хулигана, от пугачевщины до Москвы кабацкой, как это сделал Есенин, ту стихию превзойдя в поэтической гармонии, но и выразив настолько, что остался в итоге самым нашим национальным, самым народным поэтом XX столетия. Слова «Есенин» и «Россия» рифмуются. Вряд ли это ему удалось бы без «блатной ноты».
Теперь Есенина чтут и любят все: первый партиец и ханыга, генерал и спекулянт, пожилой рабочий и юный студент-эстет. Но мало кто помнит, что «красногривый жеребенок», бегущий за поездом («милый, милый, смешной дуралей»), в реальном, специально-историческом истолковании был для автора «наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно». Деревня и Махно «в революции нашей, - продолжает Есенин в письме 1920 года, - страшно походят на этого жеребенка тягательством живой силы и железной». А кто такой Махно? - удивимся и спросим советских историков. - Бандит и анархист! - отвечают. У Есенина - об этом же находим другое. Крестьянская революционная вольница, использованная государством и государством же приконченная. «Конь стальной победил коня живого». «Железный гость», «город» вышел на всероссийский степной простор. «...Идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому...» (из того же письма - август 1920 г.).
В сущности, здесь уже, в есенинских стихах и поэмах, с 19-го года предсказаны коллективизация, раскулачивание, хулиганство, лагеря - распыление жизни и личности. Не город - государство наступает на песню.
Жилист мускул у дьявольской выи,
И легка ей чугунная гать.
Ну, да что же? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Не впервые. С Пугачева. Пропадай пропадом. Вразвалку. «И сколько много он вложил в свою походочку - все говорят, что он балтийский морячок...». Блатной? Все - блатные. «Сестры суки и братья кобели, я, как вы, у людей в загоне...». Наперекосяк. Раскачиваясь...
Это о ней, об остатках национальной России, свершавшей революцию, обманутой, преданной и ушедшей в подполье, в разбой, в кабак, писал Есенин, выражая свое «социальное нутро»:
Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге,
И уж удалью точится новый,
Крепко спрятанный нож в сапоге...
Нож в бок - как ответ на революцию и естественные ее последствия? Надежда на Смуту? На Третью Революцию - Духа? Вера в народ? Все вместе. Но революции - не будет. Дух мятежа выродился в бандитизм. Распался и расползся. Напрасно уповал Есенин:
Нет! Таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана...
Подмяли и рассеяли. Только по лагерям, как по горам, перекатывается:
Ты, Рассея моя... Рас-сея... Азиатская сторона!
см. продолжение:
__________________
"МИР НА ФОРУМЕ"
|