СТИХИ ПОД КЕПКОЙ.

[haim1961]

Домашний музей.

СТИХИ ПОД КЕПКОЙ.

Фото Марианны Волковой ( Нью-Йорк).


Подлинные вещи: газета за 16 марта 1953 года; труба педальная, ленинградская, выпуск 1950 г; колючая проволока из ГУЛАГа, кепка и галстук, принадлежавшие поэту Иосифу Александровичу Бродскому.
КЕПКА БРОДСКОГО ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]) - эссе Анатолия Головкова

1.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки] ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])


ЗА НАШУ И ВАШУ СВОБОДУ.
Настенная композиция. 2005 г.
Автор - А.Головков.



2.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки] ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])


То не Муза воды набирает в рот.
То, должно, крепкий сон молодца берет.
И махнувшая вслед голубым платком
наезжает на грудь паровым катком.

И не встать ни раком, ни так словам,
как назад в осиновый строй дровам.
И глазами по наволочке лицо
растекается, как по сковороде яйцо.

Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где -- Господь прости --
точно рыба -- воздух, сырой губой
я хватал то, что было тогда тобой?

Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".

Но, видать, не судьба, и года не те.
И уже седина стыдно молвить -- где.
Больше длинных жил, чем для них кровей,
да и мысли мертвых кустов кривей.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него -- и потом сотри.





3.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки] ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.

Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.

Я рад бы лечь рядом с тобою, но это -- роскошь.
Если я лягу, то -- с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.

Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.




4.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки] ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])

Посвящение Глебу Горбовскому

Уходить из любви в яркий солнечный день, безвозвратно;
Слышать шорох травы вдоль газонов, ведущих обратно,
В темном облаке дня, в темном вечере зло, полусонно
Лай вечерних собак -- сквозь квадратные гнезда газона.

Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,
С каждым новым страданьем забывая былые невзгоды,
И встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,
Беспокойно вступая в туманное новое утро.

Как стремительна осень в этот год, в этот год путешествий.
Вдоль белесого неба, черно-красных умолкших процессий,
Мимо голых деревьев ежечасно проносятся листья,
Ударяясь в стекло, ударяясь о камень -- мечты урбаниста.

Я хочу переждать, перегнать, пережить это время,
Новый взгляд за окно, опуская ладонь на колени,
И белесое небо, и листья, и полоска заката сквозная,
Словно дочь и отец, кто-то раньше уходит, я знаю.

Пролетают, летят, ударяются о' землю, падают боком,
Пролетают, проносятся листья вдоль запертых окон,
Всё, что видно сейчас при угасшем, померкнувшем свете,
Эта жизнь, словно дочь и отец, словно дочь и отец, но не хочется
смерти.

Оживи на земле, нет, не можешь, лежи, так и надо,
О, живи на земле, как угодно живи, даже падай,
Но придет еще время -- расстанешься с горем и болью,
И наступят года без меня с ежедневной любовью.

И, кончая в мажоре, в пожаре, в мажоре полета,
соскользнув по стеклу, словно платье с плеча, как значок поворота,
Оставаясь, как прежде, надолго ль, как прежде, на месте,
Не осенней тоской -- ожиданьем зимы, несмолкающей песней.




5.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки] ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС

Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.





6.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки] ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])

Иосиф Бродский

ПИСЬМО РИМСКОМУ ДРУГУ
(Из Марциала). Отрывки.

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных --
лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он -- деловит, но незаметен.
Умер быстро -- лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним -- легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники -- ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела --
все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я -- не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, -- или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.




7.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки] ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])

Евгений Рейн

ПИСЬМО НА КАМЧАТКУ СТАРОМУ ДРУГУ
О ЖИЗНИ АВТОРА И ОДИССЕЕ ГОМЕРА

И.Б.

На первом этаже выходят окна в сад,
Который низкоросл и странно волосат
От паутины и нестриженных ветвей.
Напротив особняк, в особняке детсад,
Привозят в семь утра измученных детей.
Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!

Так много лет прошло, что наша связь скорей
Психоанализ, чем почтовый разговор.
Привозят в семь утра измученных детей,
А в девять двадцать пять я выхожу во двор.
Я точен, как радар, я верю в ритуал
Порядок это жизнь, он времени сродни.
По этому всему пространство есть провал,
И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!

А я тебя сравню с приветом и письмом,
И трескотней в ночном эфире и звонком,
С конвертом, что пригрет за пазухой тайком
И склеен второпях слезой и языком.
Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я
Не сможет доказать вины и правоты,
Не сможем отменить обиды и нытья,
И все-таки любви, которой я и ты
Грозили столько раз за письменным столом.

Мой лучший адресат, напитки и плоды
Напоминают нам, что мы еще живем.
Семья не только кровь, земля не только шлак,
И слово не совсем опустошенный звук!
Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,
Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!

Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис
На сцену, где молчит худой троянский мир,
И вовсе не Гомер, а пыльный стрикулист
Помянет о тебе, поскольку нем кумир.



Источник: Авт. страница Анатолия Головкова Домашний музей. СТИХИ ПОД КЕПКОЙ. Фото Марианны Волковой ( Нью-Йорк). ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])
Эссе Анатолия Головкова - КЕПКА БРОДСКОГО ([Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки])

[haim1961]

КЕПКА БРОДСКОГО


[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]



Самиздат тех лет носил на себе отпечаток чтения торопливого, горького, жадного. Копия запрещенной рукописи, которая, - о, наконец-то! - попадала к вам, будто сама о себе рассказывала. Тонкая, с загнутыми краями, иногда надорванная и прожженная случайным угольком от сигареты бумага,хранила следы переживаний. Кто-то оставил восклицательные знаки на полях, где-то виднелись пятна от слез со следами туши, а то и от случайно оброненной котлеты. В таком виде очутились у меня стихи Иосифа Бродского, ранние, 60-70-х годов, и поэма "Шествие".Прочтя его, я понял, что до этого изо всей плеяды современных поэтов читал не то, слушал не тех и, вообще, жил зря. Мне очень захотелось найти автора. По слухам Бродский обитал где-то в Ленинграде. Я перепечатал его стихи, переплел в виде зеленых альбомов, и я отправился в чужой город, не имея ни малейшего понятия, где его искать. В "Горсправке" сказали, что в Ленинграде прописано около 30 Бродских; отчества Иосифа я не знал. Легким шагом я миновал знаменитый дом Мурузи на Литейном, 24/27, где в коммуналке ютилась семья Бродского. Но что толку? Даже если б Иосиф высунулся, к примеру, из окна и крикнул: "Эй, парень, не меня литы ищешь?", я бы только посмеялся и пошел дальше. В пивнушке на Невском некий субъект, явно творческой профессии, в пижонском шарфе,сообщил, что лично знает Иосифа, любит его стихи, но стал читать свои, и я ушел. Я принялся бесцельно шататься по Ленинграду, бормоча наизусть любимые строчки, которые поразительно легко запоминались. Портвейн, откупоренный на Васильевском с местными выпивохами, сделал меня бесстрашным. Зайдя отлить в случайный двор, за какие-то гаражи, я услышал звон стаканов, гитарные переборы, толкнул незапертую дверь полуподвала и оказался в мастерской. Там, между картин, плакатов и скульптурсидели бородатые люди в тельняшках, с девицами в обнимку, и пели хором под гитару: На диване, на диване, на диване, Мы сидим, художнички. У меня, у меня, да и у Вани Разболелись ноженьки. Позже, увидев их картины на выставке, я понял, что побывал у "митьков". Но в том реальном времени у "митьков" как раз кончилась водка. Поэтому они чрезвычайно обрадовались, спросили, сколько у меня денег, и кто-то побежал в магазин. - Бродский?!. - заорали "митьки" в ответ на мой вопрос. - Да это наш духовный брат! Однако ни одной строчки из "духовного брата" они не вспомнили, и я вытащил свои сокровища из рюкзака. Бренчала гитара, ходили по рукам зеленые тетради. На мой вопрос, где найти Бродского, художники, наконец,честно признались, что не знают. И только один парень, который молчал до утра в своем углу, человек с пытливыми глазами агента Госстраха, вызвался помочь. Парень назвался Валерою. Мы покинули подвал к вечеру следующего дня и двинули в центр, где, по его словам, жил Бродский. Мне понравился Валера, но не понравилось, что он задает слишком много вопросов: кто я, дескать, да откуда, чьих родителей сын, и что делаю в Питере. Болтая таким образом, мы дошли до вокзала. ТамВалера мельком показал красную книжицу и представился уже полностью: лейтенант Госбезопасности Валерий Д. Он схватил меня за руку, потащил к телефону-автомату, объясняя на ходу, что преступление мною совершено тяжкое. Логика опера Валеры была следующей: держал бы я себе стихи "провокатора и изменника" Бродского, черт с ним. Но я переплел их в тетрадки, то есть издал... Издал - это еще полбеды. Но хоть бы никому не показывал. А раз показал - распространение печатных материалов, порочащих советскую власть, сразу две статьи. Он закрылся в будке и довольно долго с кем-то толковал по телефону. Бежать было бесполезно, и я понял, что мне конец. Однако, выйдя из будки, Д. спросил, когда я уезжаю. Если не хочешь крупных неприятностей, настаивал Валера, убирайся из Ленинграда немедленно. А как убираться? У меня не было ни обратного билета, ни денег. В результате зеленые тетради оказались конфискованы, а билет на поезд в Ригу был взят за счет Ленинградского управления госбезопасности. Буквально через неделю после этих приключений, когда я вернулся в газету "Советская молодежь", меня попросили прочесть рукопись начинающего журналиста. Мы встретились в парке на скамейке. Тихий темноволосый мальчик подождал, пока мы допьем вино, потом покурим, и я прочел пару абзацев. Текст оказался потрясающим. Я вернул страничку, сказав, что сам лучше бы не написал. Это был будущий великолепный писатель и беллетрист, Саша Генис. Через несколько лет он уехал в Америку, где познакомился с Бродским, написал о нем книжку, и был рядом до самой смерти поэта. Однако долг КГБ в виде 15 рублей 47 копеек за билет, купленный Д., я не вернул. Много позже, шутки ради, я пытался отдать деньгигенералу КГБ Олегу Калугину, которыйпришел ко мне в "Огонек" с предложением напечатать свои мемуары. Услышав историю про Д., он высказался в том духе, что, дескать, жаль, что он, Калугин, раньше меня не знал, а то помог бы, но я так до сих пор почему-то не думаю... Все разъяснила встреча с Евгением Рейном, которого Бродский считал своим учителем. Женя объяснил, что в семьдесят втором я побывал на действующем вулкане.4 июня Бродский покидал страну, и органы стояли на ушах. Уже много лет и по сей день мы дружим с Рейном. Я долго не смел читать перед ним, да и не читал своего, боялся, не любил, чаще пел, и Жене известны эти тексты.Потом гремел строчками Рейн, они меня завораживали. Как-то я сказал Жене, что гордился бы считать себя его учеником, на что Рейн усмехнулся и сказал: "Ну, да, тогда у меня будут два ученика, ты и Бродский". Но недавно на вечеринке, где пели и читали по кругу, Рейн, послушав мои вирши, вдруг объявил: "Я подарю тебе кепку Бродского!" Что-то вроде премии. Мы выпивали, и я расценил это, как очередной рейновский розыгрыш. Но через пару недель, когда я зашел к нему в квартиру на Соколе, Женя торжественно вручил мне кепку, а впридачу галстук. Рейн сказал, что эту кепку и галстук Иосиф подарил ему в Америке. На мой вопрос, можно ли считать кепку переходящей, Рейн загудел: "Кепка Бродского не может быть переходящей. Она - твоя". Женя убеждал меня, что если носить ее постоянно, напишутся хорошие стихи. Я уже никогда не узнаю, что сказал бы о моих строчках Иосиф Александрович Бродский, Нобелевский лауреат и гениальный поэт, чье имя сегодня произносят вслед за именем Мандельштама. Но знаю, что предисловия к сборнику от него удостоился лишь один поэт нашего круга, Денис Новиков, к сожалению, ныне покойный. А мне досталась кепка, владельцу которой было бы сейчас 66... Рейн, сказал: "Носи!" Кепка Бродского оказалась мне мала. И "хорошие стихи" вряд ли с тех пор написались. Но это была мемориальная вещь. Я хотел заключить ее вместе с галстуком под стекло, но раздумал. И создал композицию, которая и висит до сих пор на стене, напоминая об этой странной истории. О случайностях, совпадениях, о перекрестках судеб, о великой поэзии и о том, как мы транжирим драгоценное время, а также о сроке, который еще, возможно, предстоит прожить под этим свободным, независимым, желто-клетчатым флагом.

эссе Анатолия Головкова

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки]