Внимание! Регистрация на наш форум приостановлена. Для связи с администратором, используйте эл. почту

ШАНСОН - ПОРТАЛ   |    ШАНСОН - ПОРТАЛ - ГАЛЕРЕЯ

ШАНСОН - ПОРТАЛ - ФОРУМ

Поиск по Шансон - Порталу >>>


Вернуться   Шансон - Портал - форум > Разное > О поэзии и прозе

О поэзии и прозе Обсуждаем литературу всех времен

Ответ
 
Опции темы
  #1  
Старый 10.10.2008, 13:36
Аватар для haim1961
haim1961 haim1961 вне форума
Администратор
Ветеран форума
 
Регистрация: 29.01.2008
Адрес: Израиль.г Нетания
Сообщений: 2,170
По умолчанию Борис Рыжий.

Борис РЫЖИЙ

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]
8.09.1974-5.05.2001

Борис Рыжий родился в семье учёного. В 1980 его семья переехала в Свердловск. В 14 лет начал писать стихи и в тоже время стал чемпионом Свердловска по боксу. В 1991 году Борис Рыжий поступил в Свердловский горный институт и женился; в 1998-м окончил отделение геофизики и геоэкологии Уральской горной академии. В 2000-м окончил аспирантуру Института геофизики Уральского отделения РАН. Работал в геологических партиях на Северном Урале. Затем жил в Екатеринбурге.

Всего им было написано более 1300 стихотворений, из которых издано около 250. Первая публикация стихов в 1992 в «Российской газете» — «Облака пока не побледнели…», «Елизавет» и «Воплощение в лес». Первая журнальная публикация произошла в 1993 году в «Уральском следопыте» (1993, № 9). Его стихи публиковались в журналах «Звезда», «Урал», «Знамя», альманахах «Urbi» и «Арион», переводились на английский, нидерландский, итальянский, немецкий языки.

Лауреат литературных премий «Антибукер», «Незнакомка», «Северная Пальмира». Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии.

Покончил жизнь самоубийством (повесился).
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации].



* * *

Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.

Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.

Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.

Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.

* * *

Еще не погаснет жемчужин
соцветие в городе том,
а я просыпаюсь, разбужен
протяжным фабричным гудком.
Идет на работу кондуктор,
шофер на работу идет.
Фабричный плохой репродуктор
огромную песню поет.
Плохой репродуктор фабричный,
висящий на красной трубе,
играет мотив неприличный,
как будто бы сам по себе.
Но знает вся улица наша,
а может, весь микрорайон:
включает его дядя Паша,
контужен фугаскою он.
А я, собирая свой ранец,
жуя на ходу бутерброд,
пускаюсь в немыслимый танец
известную музыку под.
Как карлик, как тролль на базаре,
живу и пляшу просто так.
Шумите, подземные твари,
покуда я полный мудак.
Мутите озерные воды,
пускайте по лицам мазут.
Наступят надежные годы,
хорошие годы придут.
Крути свою дрянь, дядя Паша,
но лопни моя голова,
на страшную музыку вашу
прекрасные лягут слова.

* * *

Дядя Саша откинулся. Вышел во двор.
Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка.
Двадцать лет его взгляд упирался в забор,
чай грузинский ходила кидать проститутка.

- Народились, пока меня не было, бля, -
обращается к нам, улыбаясь, - засранцы!
Стариков помянуть бы, чтоб пухом земля,
но пока будет музыка, девочки, танцы.

Танцы будут: наденьте свой модный костюм
двадцатилетней давности, купленный с куша,
опускайтесь с подружкой в прокуренный трюм
кабака - пропустить пару стопочек пунша.

Танцы будут: и с финкой Вы кинетесь на
двух узбеков, "за то, что они спекулянты".
Лужа крови смешается с лужей вина,
издеваясь, Шопена споют музыканты.

Двадцать лет я хожу по огромной стране,
где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша,
и все четче, точней вспоминаются мне
Ваш прелестный костюм и улыбочка Ваша.

Вспоминается мне этот маленький двор,
длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь,
и на финочке Вашей красивый узор:
- Подарю тебе скоро (не вышло!), жиденыш.

ПИСАТЕЛЬ

Как таксист, на весь дом матерясь,
за починкой кухонного крана
ранит руку и, вытерев грязь,
ищет бинт, вспоминая Ивана

Ильича, чуть не плачет, идет
прочь из дома: на волю, на ветер -
синеглазый худой идиот,
переросший трагедию Вертер -

и под грохот зеленой листвы
в захламленном влюбленными сквере
говорит полушепотом: "Вы,
там, в партере!"

* * *

Похоронная музыка
на холодном ветру.
Прижимается муза ко
мне: я тоже умру.

Духовые, ударные
в плане вечного сна.
О мои безударные
"о", ударные "а".

Отрешенность водителя,
землекопа возня.
Не хотите, хотите ли,
и меня, и меня

до отверстия в глобусе
повезут на убой
в этом желтом автобусе
с полосой голубой.

* * *

Ночь - как ночь, и улица пустынна
так всегда!
Для кого же ты была невинна
и горда?

...Вот идут гурьбой милицанеры -
все в огнях
фонарей - игрушки из фанеры
на ремнях.

Вот летит такси куда-то с важным
седоком,
чуть поодаль - постамент с отважным
мудаком.

Фабрики. Дымящиеся трубы.
Облака.
Вот и я, твои целую губы:
ну, пока.

Вот иду вдоль черного забора,
набекрень
кепочку надев, походкой вора,
прячась в тень.

Как и все хорошие поэты
в двадцать два,
я влюблен - и вероятно, это
не слова.

* * *

Как пел пропойца под моим окном!
Беззубый, перекрикивая птиц,
пропойца под окошком пел о том,
как много в мире тюрем и больниц.

В тюрьме херово: стражники, воры.
В больнице хорошо: врач, медсестра.
Окраинные слушали дворы
такого рода песни до утра.

Потом настал мучительный рассвет,
был голубой до боли небосвод.
И понял я: свободы в мире нет
и не было, есть пара несвобод.

Одна стремится вопреки убить,
другая воскрешает вопреки.
Мешает свет уснуть и, может быть,
во сне узнать, как звезды к нам близки.

* * *

От заворота умер он кишок.
В газете: "...нынче утром от инфаркта..."
и далее коротенький стишок
о том, как тает снег в начале марта.

- Я, разбирая папины архи-
вы, - томно говорила дочь поэта, -
нашла еще две папки: всё стихи.
Прелестница, да плюньте вы на это.

Живой он, верно, милый был старик,
возил вас в Переделкино, наверно.
Живите жизнь и не читайте книг,
их пишут глупо, вычурно и скверно.

Вам двадцать лет, уже пристало вам
пленять мужчин голубизною взора.
Где смерть прошлась косою по кишкам,
не надо комсомольского задора.

* * *

Я уеду в какой-нибудь северный город,
закурю папиросу, на корточки сев,
буду ласковым другом случайно проколот,
надо мною раcплачется он, протрезвев.

Знаю я на Руси невеселое место,
где веселые люди живут просто так,
попадать туда страшно, уехать - бесчестно,
спирт хлебать для души и молиться во мрак.

Там такие в тайге расположены реки,
там такой открывается утром простор,
ходят местные бабы, и беглые зеки
в третью степень возводят любой кругозор.

Ты меня отпусти, я живу еле-еле,
я ничей навсегда, иудей, психопат:
нету черного горя, и черные ели
мне надежное черное горе сулят.

* * *

О. Дозморову

Над головой облака Петербурга.
Вот эта улица, вот этот дом.
В пачке осталось четыре окурка -
видишь, мой друг, я большой эконом.

Что ж, закурю, подсчитаю устало:
сколько мы сделали, сколько нам лет?
Долго еще нам идти вдоль канала,
жизни не хватит, вечности нет.

Помнишь ватагу московского хама,
читку стихов, ликованье жлобья?
Нет, нам нужнее "Прекрасная дама",
желчь петербургского дня.

Нет, мне нужней прикурить одиноко,
взором скользнуть по фабричной трубе,
белою ночью под окнами Блока,
друг дорогой, вспоминать о тебе!

КИНО

Вдруг вспомнятся восьмидесятые
с толпою у кинотеатра
"Заря", ребята волосатые
и оттепель в начале марта.

В стране чугун изрядно плавится
и проектируются танки.
Житуха-жизнь плывет и нравится,
приходят девочки на танцы.

Привозят джинсы из Америки
и продают за пол-зарплаты
определившиеся в скверике
интеллигентные ребята.

А на балконе комсомолочка
стоит немножечко помята,
она летала, как Дюймовочка,
всю ночь в объятьях депутата.

Но все равно, кино кончается,
и все кончается на свете:
толпа уходит, и валяется
сын человеческий в буфете.

АННА

...Я все придумал сам, что записал,
однако что-то было, что-то было.
Пришел я как-то к дочери поэта,
скончавшегося так скоропостижно,
что вроде бы никто и не заметил.
Читал его стихи и пил наливку.
В стихах была тоска, в наливке - клюква,
которую вылавливать сначала
я ложечкой пытался, а потом,
натрескавшись, большим и средним пальцем,
о скатерть вытирая их. Сиренью
и яблонями пахло в той квартире.

А Анна говорила, говорила -
конечно, дочь поэта звали Анной, -
что папа был приятель Евтушенки,
кивала на портретик Евтушенко,
стоявший на огромнейшем комоде.
Как выше было сказано, сиренью
и яблонями пахло в той квартире.

Есть люди странные в подлунном мире,
поэтами они зовут себя:
стихи совсем плохие сочиняют,
а иногда рожают дочерей
и Аннами, конечно, называют.
И Анны, словно бабочки, порхают,
живут в стихах, стихов не понимают.
Стоят в нарядных платьях у дверей,
и жалобно их волосы колышет
сиреневый и яблоневый ветер.

А Анна говорила, говорила,
что, разбирая папины архивы,
так плакала, чуть было не сошла
с ума, и я невольно прослезился -
хотя с иным намереньем явился,
поцеловал и удалился вон.

МАТЕРЩИННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

"Борис Борисыч, просим вас читать
стихи у нас". Как бойко, твою мать.
"Клуб эстети". Повесишь трубку: дура,
иди ищи другого дурака.
И комом в горле дикая тоска:
хуе-мое, угу, литература.

Ты в пионерский лагерь отъезжал:
тайком подругу Юлю целовал
всю смену, было горько расставаться,
но пионерский громыхал отряд:
"Нам никогда не будет 60,
а лишь 4 раза по 15!"

Лет пять уже не снится, как ебешь, -
от скуки просыпаешься, идешь
по направленью ванной, таулета
и, втискивая в зеркало портрет
свой собственный - побриться на предмет,
шарахаешься: кто это? Кто это?

Да это ты! Небритый и худой.
Тут, в зеркале, с порезанной губой.
Издерганный, но все-таки прекрасный,
надменный и веселый Б. Б. Р.,
безвкусицей что счел бы, например,
порезать вены бритвой безопасной.

* * *

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в белом плаще английском уходит прочь.
В черную ночь уходит в белом плаще,
вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:
ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.
Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:
Леонтьев А., Рыжий Б., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:
как матерится, как говорит, как ест.

Как одному: "другу", а двум другим
он "Сапожок" подписывал: "дорогим".

Как говорить о Бродском при нем нельзя.
Встал из-за столика: не провожать, друзья.
Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!

* * *

Снег за окном торжественный и гладкий,
пушистый, тихий.
Поужинав, на лестничной площадке
курили психи.

Стояли и на корточках сидели
без разговора.
Там, за окном, росли большие ели -
деревья бора.

План бегства из больницы при пожаре
и все такое.
...Но мы уже летим в стеклянном шаре.
Прощай, земное!

Всем все равно куда, а мне - подавно,
куда угодно.
Наследственность плюс родовая травма -
душа свободна.

Так плавно, так спокойно по орбите
плывет больница.
Любимые, вы только посмотрите
на наши лица!

* * *

Водки, что ли...

А. Г.

После многодневного запоя
синими глазами мудака
погляди на небо голубое,
тормознув у винного ларька.

Боже, как все мило получалось:
рифма-дура клеилась сама,
ластилась, кривлялась, вырывалась
и сводила мальчика с ума.

Плакала, жеманница, молилась.
Нынче ухмыляется, смотри:
как-то все, мол, глупо получилось,
сопли вытри и слезу сотри.

Да, сентиментален, это точно.
Слезы, рифмы, все, что было, - бред.
Водка скиснет, но таким же точно
небо будет через тыщу лет.

ВЕРТЕР

Темнеет в восемь - даже вечер
тут по-немецки педантичен.
И сердца стук бесчеловечен,
предельно тверд, не мелодичен.

В подвальчик проливает месяц
холодный свет, а не прощальный.
И пиво пьет обрюзгший немец,
скорее скучный, чем печальный.

Он, пересчитывая сдачу,
находит лишнюю монету.
Он щеки надувает, пряча
в карман вчерашнюю газету.

В его башке полно событий,
его политика тревожит.
Выходит в улицу, облитый
луной - не хочет жить, но может.

В семнадцать лет страдает Вертер,
а в двадцать два умнеет, что ли.
И только ветер, ветер, ветер
заместо памяти и боли.

* * *

Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
спал, подстелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами, на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.


[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]
__________________
"МИР НА ФОРУМЕ"


Ответить с цитированием
  #2  
Старый 10.10.2008, 13:45
Аватар для haim1961
haim1961 haim1961 вне форума
Администратор
Ветеран форума
 
Регистрация: 29.01.2008
Адрес: Израиль.г Нетания
Сообщений: 2,170
По умолчанию

Свой и Чужой


7 мая 2001 г. Понедельник. Сижу за рабочим столом на кафедре русского языка Уральского университета, пью кофе, курю. Звонит кафедральный телефон, смотрю на часы - 13.38, почему-то знаю, что это по мою душу, и Маша (методист кафедры) протягивает трубку - тебя. Звонит Женя Касимов, писатель, журналист, известный в городе человек, мой старый друг.

- Юра, здравствуй. Сегодня ночью повесился Боря Рыжий…

Когда тебе за 45 - начинаешь привыкать к очевидной неизбежности череды трагедий. Нет, руки у тебя, опускаясь, не опускаются и слезы из глаз не текут, только сердечная боль медленно проворачивает в спине левую лопатку, как весло кормовое по команде "право руля", да ощущение силы закономерной несправедливости того, что принято называть судьбой, поведет по кругу в черствой от горя голове не твои-твои слова "Тягунов", "Артем", "Отец-Мать", "Ирина", "Дозморов". И каждое слово чертится поперек лба того, к кому оно относится, и относит его от тебя, и вдруг возвращает в смутную тесную пустоту твоего очередного - нового осознания смерти…

Борис Рыжий как человек и поэт в писательском, если так можно выразиться, "сообществе" (а реально - "разобществе") Екатеринбурга был и своим и чужим одновременно: печатался преимущественно в Москве и в Петербурге, первая (и единственная в тот момент) книга вышла тоже не в бывшем Свердловске (где ежегодно издаются десятки убогих и пестрых рукодельных сборников, альманахов и еще Бог знает чего), а в престижном "Пушкинском фонде". Борис обходил стороной социальную сферу провинциальной литературности (литературы здесь действительно, как и в любом другом городе, в том числе и столичных, мало, маловато, то есть ровно столько, сколько реально может и должно быть), потому что его дорога (не как поэта, а как "литератора") вполне соответствовала национальному представлению и образу литературных путешествий "Из Петербурга в Москву", "Из Москвы в Петушки", "Из Петушков в Нью-Йорк", но тем не менее качественно преобразовавшись в "дорогу жизни" (Борис любил Ленинград-Питер и языковую игру), номинировалась названиями практически несовместимых пунктов отбытия и назначения - "Из Вторчермета в Роттердам". Языковая игра превратилась в языковую и поэтическую судьбу, потому что человек рождается поэтом, и поэт потом всю жизнь учится или пытается учиться быть человеком.

Борис Рыжий младше меня на 19 лет. Но в поэзии (не в литературе!) возрастная линейность поколений переходит в вертикаль, а вертикали - сближают и сближаются, как стволы деревьев в лесу. Поэтому Бориса знали, любили, ненавидели, не замечали и боготворили в Екатеринбурге абсолютно разные по возрасту люди: шестидесятилетние поэты и писатели Майя Никулина, Герман Дробиз, Владимир Блинов, покойный Юрий Лобанцев, сорока-пятидесятилетние Александр Верников, Николай Коляда, Алексей Кузин, Наталья Смирнова и Евгений Касимов, двадцати-тридцатилетние Олег Дозморов, Елена Тиновская, Евгения Изварина, Андрей Ильенков, Игорь Воротников и многие другие.

Борис Рыжий мог себя считать товарищем таких известных ныне литераторов и поэтов, как Александр Кушнер, Алексей Пурин, Ольга Ермолаева, Сергей Гандлевский, Евгений Рейн, голландский писатель и литературовед Кейс Верхейл, Александр Леонтьев и др. Борис как поэт, учащийся быть человеком, мучительно, непроизвольно и сознательно выбирал и строил свой тип творческого поведения: когда поэт-аристократ (поэтическая игра с О.Дозморовым в дворян-офицеров XIX в.) трансформировался в поэта-скандалиста (многие оценивали бытовое поведение Бориса как есенинское), оставаясь, несмотря ни на что, поэтом-отшельником. Борис Рыжий - явление типично-уникальное для России, как М.Лермонтов, Я.Полонский, Ап.Григорьев, К.Случевский, И.Анненский, А.Блок и другие, он не описывал мир, даже не познавал его - Борис Рыжий в поэзии сразу же ухватил быка за рога: он взял жизнь за смерть, а смерть - за жизнь. Редкие качества для поэзии конца XX в. - смысловая открытость, тематическая противоречивость, а главное - возвращенная Рыжим на рубеже XX-XXI вв. русской поэзии (слава Богу, уже не "городской" и не "деревенской", не "столичной" и не "провинциальной") музыкальность, все это обусловливает высокую степень востребованности и, естественно, известности Рыжего не только как стихотворца, но и - во всех значениях этого затертого выражения - поэта народного.

В сфере поэтики Борис Рыжий - явный современник (в равной степени) и XIX, и XX, и XXI векам, что, видимо, наверняка обеспечит должный интерес к его стихам поэтических потомков.

Сам Рыжий в предисловии к книге Олега Дозморова ("Стихи". Екатеринбург, 2002) говорит о сознательном выборе поэтом своего художественного хронотопа: "Попытка поэта жить в настоящем приводит в лучшем случае к неминуемой физической гибели (Маяковский, Мандельштам, Есенин), в худшем - к гибели самого таланта (Горбовский и прочие). Не время выбирает поэта, а поэт - время, и это, пожалуй, главное его преимущество перед простыми смертными…"

Борис Рыжий понимал, что он живет не по одному, а сразу по нескольким авторизованным сценариям - как внешним, так и внутренним. В этом заключается жизненная трагедия поэта, которая чудесным образом делает эстетику искусства этичной, а этику жизни - эстетичной и которая управляет скоростью жизни и смерти. Поэты вообще отшлифованные трагедией люди. Борис не умел или не хотел корректировать скорость своей трагедии, интенсивность которой впрямую влияет на увеличение скорости смерти. Категория Всеведения поэта, о которой в начале XX века вспомнил Александр Блок, может легко и незаметно трансформироваться в категорию Вседозволенности, так как поэт, учась быть человеком, все-таки постоянно находится в процессе углубления и расширения языкового стресса, который принято называть поэтической одаренностью или поэтическим талантом. Поэт - всегда рыжий. Рыжий на фоне серо-светло-темноголовых.

Был ли Борис действительно рыжим? Наверное, отчасти, потому что рыжины в цвет его волос добавляло его имя - Рыжий, по семейному преданию Рудой… Рыжий, тревожащий, поражающий как Красный, Red, Ginger, Огненный…

В последние месяцы жизни Борис чаще или хохотал, или усмехался, нежели улыбался, потому что понимал, что каждый человек неповторим и что всякий человек вполне повторим, он почти ксерокопичен, когда находится в толпе. Поэт не видит толпы, а она его за это ненавидит.

Смена эпох


Поэт ни с кем и ни с чем не борется, он никому никакой дороги не освещает, никого "не берет" и не зовет с собой - поэт просто приводит в чувство и в сознание обывателя, ослабшего от голода или обжорства. У поэта родовая травма - душевная, или врожденная душевная травма: такое состояние является нормой для него. Такая генетическая, поэтологическая (не патологическая ли?) особенность человека, думающего и говорящего, поющего и плачущего стихами, оформилась к концу XX свинцового века, когда в России начала происходить смена эпох и абсолютное перерождение людей в рамках, так сказать, прежней плоти. Вместе с коммерциализацией искусства и слиянием культуры с шоу-бизнесом начали оформляться новые глобальные для России оппозиции Цивилизация-Культура и Государство-Страна. Борис Рыжий остро осознавал быто-бытийное противоречие в развитии цивилизации как обеспечения комфорта (Борис боялся комфорта и в то же время любил его) и жизни культуры как стремления к душевному, онтологическому дискомфорту ("Но не хочу, о други, умирать - Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…"). Борис "обходил" государство стороной и любил страну, народ-пьяницу, уголовника, творца, рабочего и бездельника, "крутого", интеллигента и ученого.

Не модный


На рубеже эпох, на хронотопическом рубце, частью которого являемся все мы, живущие в России в начале XXI века, видоизменяется само понятие "поэт": если в XIX в. поэт - это субстанция редкая, уникальная, то в свинцовом XX веке поэт - явление цеховое ("Цех поэтов" и проч.), массовое (Союз писателей) и хоровое (ангажированность идеологическая, социальная и эстетическая, в целом - сервилистская, унифицированно-служебная и проч.). Подлинность как основа духовной и нравственной жизни вытесняется сначала ее аналогами историко-национального характера, а затем и вовсе подделкой, копией, размножаемой и тиражируемой телевидением, постмодернистской эстетикой, шоу-бизнесом, черной литературой, в частности, процветающей на Урале "черной драматургией", которая вот уже десятки, если не сотни раз переписала и переписывает пьесу М.Горького "На дне".

Коммерческий прагматизм современного искусства - не более чем дикость докультурного (или - посткультурного) творчества. Искусство перестает быть бесполезным, безденежным; эстетика материализуется не только в инсталляциях, но и в многочисленных и постоянных выставках поп-арта. Вот почему Дмитрий А.Пригов, выступая по TV, констатирует "кризис перепроизводства художественных текстов", что обусловливает наличие в стране моды на писателя, на имя и на произведение. Постхудожественные тексты хороши и интересны только такому читателю, который отродясь не видел текста художественного или видел, да не заметил в силу его неглянцевого, неяркого - без голых девок и бандитских лбов - оформления.

Борис Рыжий - поэт известный, но, слова Богу, не модный, так как боль никогда не войдет в моду.

Материальное Зло


Игра всерьез обернулась судьбой: культура губит одних, мучает других и защищает третьих. По словам отца поэта Бориса Петровича Рыжего, Борис тяжело переживал время, когда Зло становилось все очевиднее и материальнее. Борис чувствовал и понимал причины такой неожиданной и глобальной востребованности его стихов, но он и осознавал цену того, что с ним происходило. Его стремительный бросок к подлинности, к тому, что он называл музыкой, не мог не сказаться на его жизни: Борис постоянно, будучи уверенным в себе как поэте, сомневался в том, не что он делает, а скорее - как он "пишет". В начале апреля 2001 г. я привез из Москвы по просьбе завотделом поэзии журнала "Знамя" Ольги Ермолаевой верстку подборки новых стихотворений Рыжего, которая оказалась последней авторской и первой посмертной публикацией поэта ("Знамя" 2001, # 6). Через день-два Борис позвонил, чтобы узнать мое мнение о стихах, идущих в "Знамя". Честно говоря, именно та подборка мне не совсем пришлась по душе: мне казалось (сегодня я понимаю, что ошибался), что "тематические", "вторчерметовские" или "узкохронотопные" стихи Бориса в печати начали как-то приедаться; я чувствовал, что у него есть какие-то другие вещи, более близкие мне как "закоренелому традиционалисту", интуитивно я знал, что у Бориса должны быть стихотворения, в которых существует извечная и типичная для русских поэтов мучительная и мощная попытка выражения неизъяснимого; "свердловские" стихи Борис, видимо, публиковал уже по инерции, он вошел, так сказать, в образ поэта-пацана с окраины индустриального города.

"Бог сохраняет все"


В одном из последних наших разговоров я, зная, в каком состоянии находится Борис, сказал, что стихи - классные, подборка великолепная, в ней любая стихотворная легковесность оправдана наличием в каждом тексте полновесного страдания. Мы еще немного поговорили о том о сем, о стихах Верникова, в частности, об Олеге Дозморове (Борис был очень обеспокоен долгим молчанием своего друга). Разговор наш закончился неожиданным признанием Бориса (а он почти никогда не жаловался на жизнь - чаще пенял себе, своему особому озорному, иногда необузданному нраву) в том, что, старик, как все это достает - и жизнь, и люди, и погода…

Если культура уничтожает, давит слабых, то поэзия убивает только истинных поэтов, как это ни парадоксально звучит, - поэт и поэзия пожирают друг друга, поэт губит себя для поэзии. Борис был и жил целиком в поэзии. А это - смертельно. Как-то поэт Геннадий Русаков произнес тогда еще не совсем понятную мне, а сегодня абсолютно ясную фразу: "Поэзия - дело мужское, кровавое…" Да, знал бы кто, что так бывает…


В июне 2001 года, когда в редакции журнала "Урал" мы с коллегами готовили посмертную публикацию стихотворений Бориса Рыжего, и зимой 2002-го, когда к годовщине смерти поэта мы собирали тексты для "Венка Борису Рыжему", я наслушался бог знает каких историй о "Боре", о "Борьке", о "Борисе", о "Борисе Борисовиче", в которых, как правило, воспоминатель и герой все время пили, да гуляли, да девок обнимали… И понял я, что поэт достоин не только взгляда обывателя, что поэт - это единая, нестерпимо жгучая точка множественного зрения - зрения прежде всего самого поэта, его родных и самых близких друзей, в искренности и душевной чистоте которых сомневаться не приходится. Память о поэте - это точка пересечения взоров самого поэта, любви и Бога, потому что "Бог сохраняет все - особенно слова прощенья и любви, как собственный Свой голос…".


2003-04-24 / Юрий Казарин - литератор, профессор Уральского государственного университета им А.М. Горького, автор нескольких научных и поэтических книг.
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]
__________________
"МИР НА ФОРУМЕ"


Ответить с цитированием
  #3  
Старый 10.10.2008, 13:55
Аватар для haim1961
haim1961 haim1961 вне форума
Администратор
Ветеран форума
 
Регистрация: 29.01.2008
Адрес: Израиль.г Нетания
Сообщений: 2,170
По умолчанию

ПОЭТИЧЕСКАЯ ИНТОНАЦИЯ СМЕРТИ

О трагической судьбе Бориса Рыжего

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]


Интонация смерти есть в стихах любого крупного поэта. Но страшно, если она овладевает тобой. Поэт из Екатеринбурга Борис Рыжий ушел в эту интонацию целиком, погрузился в нее с головой. И не выплыл обратно. И было ему всего 27 лет. Сверстник моего сына 1974 года рождения. Это соприкосновение дат еще более задело меня. Встречались мы с ним лишь единожды, на вручении Борису Рыжему поощрительной премии Антибукер. Я искренне поздравил его. Тем более его вторчерметовские стихи мне были по душе. Хотя поэтическое его окружение в Москве было достаточно далеким для меня, его жизненное уральское окружение, столь узнаваемое и осознанно точно передаваемое Рыжим в стихах, было гораздо ближе и мне, и моим собратьям по перу. Вновь, и с радостью для нас, любителей поэзии, ис печалью, ибо сколько же может продолжаться эта вереница поэтических смертей, ожила есенинская традиция, не повтор, не эпигонство, да и ритмика стиха, как правило, разная, но та же жизнь с разгону и всерьез на предельных скоростях. Не соскочишь. На моей памяти умудрился соскочить с этой смертельной тропы один лишь Глеб Горбовский, ранним стихам которого явно внимал и Борис Рыжий. Но Глеб Горбовский ушел в христианство, в смирение и покаяние, а Борис Рыжий так и ушел с богоборческими стихами. Лишь изредка ощущая Его высшую необходимость для себя.

Снег бинтует кровавую морду планеты.
Но она проступает
Под ногою. Не знаю,
Доживем ли до нового лета
Мы, родная, с тобою.
Я встаю на колени…


Борис Рыжий решил войти в русскую поэзию чисто по-русски. Самосжиганием дотла. Он делал все по-своему, дабы остаться наверняка “своим” в русской литературе. Как он был “своим” для старого урки с родного вторчерметовского двора дяди Саши, отмотавшего двадцать лет по лагерям. Но все же с амбициями первого поэта Екатеринбурга.

Ночь. Звезда. Грядет расплата.
На погонах кровь заката.
“А, пустяк, – сказали только,
выключая ближний свет, –
это пьяный Рыжий Борька,
первый в городе поэт”.


Еще шире – первого поэта поэтического Урала. Он шел напролом в столицы, и далее, в мир именно русским поэтом. Потому и предельно искренен, предельно откровенен, иначе нельзя, в достижении такой цели шулерства не терпят…

В Свердловске живущий,
Но русскоязычный поэт,
Четвертый день пьющий,
Сидит и глядит на рассвет.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Следит за погрузкой
Песка на раздолбанный “ЗИЛ” –
Приемный, но любящий сын
Поэзии русской.


Вот такую дистанцию до любящего сына поэзии русской преодолел с помощью интонации смерти Борис Борисович Рыжий. Он и был “рыжим” и для “чистых поэтов”, чурающихся его дворовой интонации, и для упертых традиционалистов, чуящих в нем что-то чужое и откровенно боящихся его смертельной, могильной интонации, его какого-то потустороннего вызова, покойницкой тени на живом, крепком, мускулистом юноше.

“О, я с вами, друзья –
не от пули умру, так от боли…” –
не кричу, а шепчу.
И, теряя последние силы,
Прижимаюсь к плечу,
Вырываюсь от мамки-России,
И бегу в никуда,
И плетусь, и меня догоняют.
…И на космы звезда
за звездой, как репей, налипают.

Сами по себе описания собственных похорон, видения смерти не обязаны приводить к неизбежной физической гибели поэта, как не приводили к гибели они ни Бориса Пастернака, ни Глеба Горбовского. Поэты почти с неизбежностью часто кличут беду на себя во имя собственного замысла, но потом умелой рукой авторы печальных стихов отводят от себя свои же прорицания. Умаляется ли с перечеркиванием собственных прорицаний поэтическая мощь стихов, сказать трудно. Классическим можно назвать непопадание того же Иосифа Бродского в свое раннее пророчество:

Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать…


Печальной интонации смерти сопутствует неизбежно ностальгия по былому, по чему-то раннему, радостному. Но такие элегические стихи свойственны обычно поэтам в зрелом возрасте. Элегия двадцатилетнего здоровяка-боксера неизбежно поражала многих. Еще и жизни-то не было, а ты весь с головой в элегических воспоминаниях о былом. Нет, оказывается, жизнь уже была, и столь богатая, столь разная, что хватит на множество элегий. И по дому, и по любимой девушке, и по друзьям…

Мы были последними пионерами,
Мы не были комсомольцами.
Исполнилось четырнадцать –
галстуки сняли.
И стали никем: звездами и снежинками,
Искорками, летящими от папиросок,
Легкими поцелуями на морозе,
Но уже не песнями, что звучали
Из репродукторов, особенно первого мая.


Молодой поэт, 1974 года рождения, сверстник моего сына, он уже в двадцать лет постоянно обращался в свое прошлое, прошлое свердловской окраины, где он жил с отцом и матерью вполне благополучной жизнью, где успешно занимался боксом, став уже в 14 лет чемпионом города по боксу и избрав в друзья заводскую шпану. Борис Рыжий все делал успешно, всего добивался, это-то его и сгубило. Устремленность к последней цели. Его мощное, живое, мускулистое тело упорно противоречило его поэзии. Но он и его победил.

Звучи заезженной пластинкой,
Хрипи и щелкай.
Была и девочка с картинки
С завитой челкой.
И я был богом и боксером,
А не поэтом.
То было правдою, а вздором
Как раз вот это…


Так и рождался поэт – из какого-то первичного вздора. В те же 14 лет, уже став чемпионом по боксу областного города, кумиром и богом у взрослеющих девиц, со всего маху бросился в поэзию. Да, он ее всегда, с раннего детства, хорошо знал, так был воспитан в интеллигентнейшей семье, где даже о Евтушенко хорошо говорить считалось дурным тоном.

Поэт всегда ведет свою единственную личную интонацию, сливаясь со своим лирическим героем во всем, даже в смерти. Поэзия оказалась более опасным занятием, чем бокс с его постоянными травмами и перебитым носом или же драки с уличной шпаной.

Его любили и боялись как боксера, а он уже воспринимал мир как поэт.

А я из всех удач и бед
За то тебя любил,
Что полюбил в пятнадцать лет,
И невзначай отбил
У Гриши Штопорова, у
Комсорга школы, блин.
Я, представляющий шпану
Спортсмен-полудебил.
Зачем тогда он не припер
Меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксер.
А я поэт, поэт.


Он сразу стал поэтом. Его ранние стихи так же хороши, как и предсмертные. Хотя, что там говорить, у двадцатисемилетнего поэта все стихи ранние. Он сразу и резко не пожелал идти в “чистые поэты”, которых хватало и в крупном городе Свердловске. Ни книжной поэзии, ни интеллектуальной филологической лирики у него не найдете. Впрочем, вымысел и героическая бравада все равно присутствовали в его дворовых стихах. В его поэзии прямого действия. В его слиянии с городской шпаной, в его рассказах об урках, как ни парадоксально, чувствуется детство с мечтами о победах и героях, принимающих тебя за равного. Кто из нас в детстве не мечтал, чтобы его взял под защиту известный хулиган, гроза всего района? Чтобы у него были крутые непобедимые друзья? Романтизм, соединенный с реальным описанием городской жизни восьмидесятых–девяностых годов, когда Свердловск был одним из самых криминализированных городов России.

В том доме жили урки –
Завод их принимал…
Я пыльные окурки
С друзьями собирал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нам было по двенадцать
И по тринадцать лет.
Клялись не расставаться
И не бояться бед.
…Но стороною беды
Не многих обошли.
Убитого соседа
По лестнице несли.
Я всматривался в лица,
На лицах был испуг.
А что не я убийца –
Случайность, милый друг.


Борис Рыжий и в жизни, и в поэзии выбрал себе имидж скандалиста. Сначала это и был не более чем имидж, ибо и сама биография, и судьба поэтическая отнюдь не готовили из него нового Сергея Есенина. Не было и трагических переломов в его судьбе, как у тезки Бориса Примерова. Ему не пришлось переживать перестройку как трагедию, ибо он рос в ней, рос вместе с ней. Скептически посматривая на все деяния своего земляка и тоже тезку Бориса Ельцина.

Он выскочил из благополучной биографии, как уже не раз за двадцать с лишним лет выскакивал из наметившейся судьбы.

Читаем в биографической справке:


“Борис Борисович Рыжий родился 8 сентября 1974 года в г. Челябинске в семье горного инженера…” Первая пауза – какие урки, какие скандалисты в интеллигентнейшей семье горного инженера, к тому же прекрасно знающего и ценящего всю русскую культуру, особенно поэзию? Конечно, тогда у нас не было привилегированных домов с охраной и заборами, и во дворе в поселке Вторчермета он встречал другую жизнь, иные правила игры, чем у себя дома. Но все же это была не зона, и не одни урки определяли поведение даже на улице. Да и к семьям крупных инженеров многие рабочие в заводском районе относились с уважением, в конце концов от них зависела их работа…

Далее в биографической справке: “В связи с переводом отца по службе в 1980 году семья переехала в г. Свердловск и поселилась в заводском районе, население которого и уклад жизни хорошо описаны в стихах Бориса. В 14 лет он был чемпионом города по боксу и имел соответствующий имидж у сверстников…”

Пауза вторая. Конечно, окружение боксера, да еще юного чемпиона, уже ближе к тому жесткому миру, который с ностальгией описывает поэт в девяностые годы. Но и бокс, судя по всему, выбран не случайно. Изначальное стремление к независимости, к умению постоять за себя привело его не просто к решению стать боксером, но и к умению побеждать, быть готовым ответить на любой вызов. Собственную интеллигентскую рефлексию он уничтожал боксерскими перчатками. Он привык принимать решения и отвечать за них до конца еще в юные годы. Увы, думаю, что боксерские качества ускорили финал его судьбы. Как поэт он писал о смерти, но хватило бы у него сил самому совершить ее? Как боксер он принятое решение довел до конца. Просто и без колебаний. Удар, и ты летишь в никуда.

Похоронная музыка
На холодном ветру.
Прижимается муза ко
Мне: я тоже умру.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Отрешенность водителя,
Землекопа возня.
Не хотите, хотите ли,
И меня, и меня…


На то, на что никогда бы не решился субтильный рефлектирующий поэт, сколько бы стихов о смерти он ни писал, легко решился битый-перебитый в поединках (видно даже по фотографиям поэта) боксер…

Обратимся к справке дальше, может, найдем еще какую неожиданность, еще иную жизнь. “В 1980 году он пошел в школу, которую закончил в 1991-м. В том же году Борис поступил в Свердловский горный институт и женился. В 1993 году у него родился сын. Стихи он начал писать рано, лет с четырнадцати… ездил на студенческие фестивали поэзии, где… занимал призовые места…”

Третья пауза. Значит, лет до 20, а то и больше, поэзия мало что значила в его жизни, занимала место студенческих КВН, не более? Он не понимал еще сам себя и свой дар, не было и никакой трагичности. Бокс, молодая жена, сын, отличная учеба на горного инженера. И в свободное время баловство стихами. Очевидно, на его решение поступить в горный институт повлияло и мнение отца, преемственность, хорошая интересная работа. Отец – горный инженер, сын – горный инженер, а там и внук пойдет в горные инженеры. Горная династия… Да и, очевидно, понимал, что поэзией в перестроечные годы семью не прокормишь. И вообще, надо же было ему стать поэтом в то время, когда поэзия уже ничего не значила в жизни общества. Когда своя же отечественная культура стала ненужной государству. Отсюда и его отношение к поэзии: “Но ведь поэзия – роскошь, не так ли? А не средство к существованию. Поэт, думается, должен где-то служить. Охранять объект какой-нибудь строительный… А если без дураков, поэзию нашу читают и в России, и за ее пределами. Не поголовно все, как это было, когда я пошел в первый класс, а те, кто может позволить себе эту опять-таки роскошь. Ведь поэзия – роскошь, я настаиваю на этом. Или я не прав? А слава, что слава… Слава – это для теноров, как могла бы сказать Ахматова. Я так думаю…”

Как видите, ни о какой трагедии еще речи не было. Роскошь и роскошь. А в жизни заниматься своим инженерным делом. Борису Рыжему в его жизни, не побоюсь сказать, везло во всем – и в семье, и в работе, и в любви, и в спорте. Был везунчик, да и только. Отсюда и излишняя самоуверенность. Впрочем, откуда взяться тоске или унынию? Читаем в справке дальше:

“В 1997 году Борис закончил горный институт и… ( это меня просто поразило. – В.Б.) поступил в аспирантуру Института геофизики… В 2000 году после успешного окончания аспирантуры он стал младшим научным сотрудником, опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности…” Дальше его ждала защита диссертации. Кафедра. Интересные исследования.

Пауза четвертая. Момент непонятности. Никакого ускорения жизни мы не видим. Никаких прыжков в пропасть. Никакой бешенной скорости жизни. Наоборот, этакий замедленный, с различными отклонениями от основного курса набор жизненной высоты. Долгие раздумья, какую же высоту взять. Я сам прошел подобный путь, только инженера-химика, и аспирантуру тоже закончил успешно. И публикаций научных хватало, пяток авторских свидетельств имею и даже три медали ВДНХ за изобретения. Но ведь уже тогда знал я для себя, что это лишний груз в жизни. Что неизбежно уйду вскоре в литературу. Помешала ли мне инженерная работа? Не знаю. Зато в новые, уже филологические аспирантуры не хотел идти, как ни уговаривали. Все-таки литература – это литература, живое дело.

Вот и Борис Рыжий с неизбежностью стал понимать ненужность своей успешной научной карьеры. Как бросил спорт, так же решительно бросил и горную науку. Две жизни, три жизни. Вот и пришла сразу же пора элегии писать. Было что вспоминать.

Вот красный флаг с серпом
висит над ЖЭКом,
А небо голубое.
Как запросто родиться человеком,
Особенно собою.
Он выставлял в окошко радиолу,
И музыка играла
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Про розы, розы, розы, розы.
Не пожимай плечами,
А оглянись и улыбнись сквозь слезы:
Нас смерти обучали
В пустом дворе под вопли радиолы,
И этой сложной теме
Верны мы до сих пор, сбежав из школы,
В тени стоим там, тени.


Как видите, самые сентиментальные воспоминания заканчиваются у Бориса Рыжего темой смерти. Ее интонация начинает господствовать сразу же, как он из всех наук и боксов уходит в поэзию. Оказывается, жизнь еще своими отклонениями и бытовым обустройством защищала поэта, когда же он наконец отринул все лишнее и остался сам с собой, слив уже воедино поэзию и жизнь, лирического героя и себя самого, так сразу же вырвалась на свободу поэтическая интонация смерти.

И когда бы пленку прокрутили
Мы назад, увидела бы ты,
Как пылятся на моей могиле
Неживые желтые цветы.
Там я умер, но живому слышен
Птичий гомон, и горит заря
Над кустами алых диких вишен.
Все, что было после, было зря.


Впрочем, сначала закончим чтение биографической справки:

“Был сотрудником журнала “Урал”, вел рубрику “Актуальная поэзия с Борисом Рыжим” в газете “Книжный клуб”. Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии, стал лауреатом премий Антибукер и “Северная Пальмира”…”

Как видим, судьба везунчика, внешняя судьба везунчика продолжалась. Порвав с надоевшей инженерной работой (уверен, что она надоела ему до печенок, как бы успешно он ни трудился), Борис Рыжий и в поэзии становится российской восходящей звездой. Пишет стихи – это само собой. Но он уже и лауреатствует, ездит по международным фестивалям, знаком с элитой мировой поэзии, его переводят. Выходит в Петербурге одна книга, готовится другая. Подборки стихов в “Экслибрисе”, в “Знамени”… О нем желчно говорят спившиеся неудачники всех литературных лагерей. Борис Рыжий подумывает уже о том, чтобы перебраться в Москву, и это тоже естественно для талантливого поэта. Столица помогает расправить крылья. Осуществить свои крупные творческие замыслы… И вдруг обрыв. Впрочем, слово “вдруг” по отношению к Борису Рыжему и его поэзии неуместно. Трагедия ждала поэта. Как только он стал по-настоящему осуществляться. Может быть, это и был последний его крупный творческий замысел: осуществить наяву свои поэтические пророчества. Воспарить победно своей поэтической легендой, которая всегда так нужна. Победил поэт, а жизнь ушла…

Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.
Здесь и не пьют, быть может, вовсе.
Здесь к небу тянутся кусты,
Как чьи-то кости.
Когда б воскресли все они на миг,
Они б сказали, лица в кисти пряча:
“Да что о жизни говорить, старик…
…Когда и смерть не заглушает плача”.

Конечно, не будем говорить, что Борис Рыжий покончил с собой исключительно ради своей поэтической легенды, своего поэтического признания. Он жаждал этой легенды, но не настолько же? Во-первых, он был уверен в будущей славе и без всякого влияния потустороннего мира. Он знал себе цену, когда писал, что победит в поэтическом поединке и Бродского, и Пастернака. Он был уверен в своей живой победе на поэтическом пространстве и иногда мечтал о долгой-долгой жизни в роскошном облике русского поэта.

Приобретут всеевропейский лоск
Слова трансазиатского поэта,
Я позабуду сказочный Свердловск
И школьный двор в районе Вторчермета.


Он успел еще в юности пройти этап увлечения излишними сложностями, экспериментированием с ритмом, рифмами, метафорами. “Как сложно сочинял, как горько пел, / глагольных рифм почти не принимая,/ как выбирал я ритм, как сорил/ метафорами, в неком стиле нервном…” Он успел прийти к своей простоте стиха и найти своего читателя. Во-вторых, я думаю, что Борис Рыжий стремился к смерти, чтобы поскорее обрести какую-то завершенность, цельность. И, в-третьих, может быть, свою губительную роль сыграла и его огромная любовь к кинематографу. У него немало стихов кинематографического плана. Он мыслил часто кинематографически, и в этом кинематографическом ракурсе смерть героя была необходима для полного его раскрытия.

Россия – старое кино.
О чем ни вспомнишь,
Все равно на заднем плане
Ветераны
Сидят, играют в домино.
Когда я выпью и умру –
Сирень качнется на ветру
И навсегда исчезнет мальчик,
Бегущий в шортах по двору.
А седобровый ветеран
Засунет сладости в карман:
Куда – подумает – девался?
А я ушел на первый план.


Борис Рыжий еще тем отличается от своего поэтического окружения, что в отличие от даже более именитых стихотворцев знал цену народности стиха. Когда его друг Юрий Казарин назвал свою статью о поэте “Народный поэт”, это было, конечно, преувеличение. Но дистанцию от индивидуального эгоистического “я” до братского, всеобщего, вселюдского “мы” он научился преодолевать. В этом “мы” он готов был слиться с толпой, беря на себя и лучшие, и худшие ее качества. Я заметил, как его либеральные критики проходят мимо иных явно ксенофобских выпадов в стихах Бориса Рыжего. Но если уж вы говорите о слиянии лирического героя с самим автором, то признайте за ним и это право: “Сегодня ночью (выплюнув окурок) / мы месим чурок… / Но мне пора, зовет меня Витюра./ Завернута в бумагу арматура…” Допускаю, что это тот самый поэтический вымысел, но он идет от улавливания поэтом народных настроений, или, скажем так: настроений улицы, заводского Вторчика, тех самых урок и дядь Саш и прочих разнообразных, почти реальных его персонажей. Отсюда в его стихах и “хачики”, и “придурки азиаты”, и “нагловатая трусость в глазах татарвы”. Эта семантика соседствует с миром его приблатненных персонажей. Думаю, с неизбежностью он от нее бы впоследствии ушел, но от самого голоса улицы Борис Рыжий не отказался бы никогда. В нем была его сила. Чего всегда не хватает у “чистых поэтов”. Да, он откровенно воспел уже уходящий заводской мир, свердловский уличный мир, мужской жесткий мир уродливых перестроечных времен. Такого мира, который мы найдем в стихах Бориса Рыжего, нет на экране телевизоров, нет в наших думских и кремлевских коридорах. Его там не видят и неслышат. И потому неожиданно для себя Борис Рыжий становится явно социальным поэтом, поэтом уличных низов. Может быть, какие-то его стихи когда-нибудь будут читать и на баррикадах?! Такие поэты на Руси остаются надолго. Пишущие…

…в той допотопной манере,
когда люди сгорают дотла.


По-человечески жаль его, поэта-пацана, превращающегося в подлинного охранителя вечных человеческих чувств. В будущем 2004 году ему исполнилось бы всего лишь тридцать лет.
Название: бондаренко.gif
Просмотров: 11

Размер: 9.0 Кб
Владимир БОНДАРЕНКО
© "Литературная газета", 2003
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]
__________________
"МИР НА ФОРУМЕ"


Ответить с цитированием
Ответ


Здесь присутствуют: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1)
 
Опции темы

Ваши права в разделе
Вы не можете создавать новые темы
Вы не можете отвечать в темах
Вы не можете прикреплять вложения
Вы не можете редактировать свои сообщения

BB коды Вкл.
Смайлы Вкл.
[IMG] код Вкл.
HTML код Выкл.

Быстрый переход

Эл. почта администратора: - Главный сайт Шансон - Портала - Архив - Вверх

Внимание! Администрация Шансон – Портал – форума не несет ответственности за сообщения, размещенные участниками форума и за высказанные мнения в этих сообщениях. Так же администрация форума не несет ответственности за размещенные участниками форума ссылки, на какие либо материалы, расположенные на других Интернет ресурсах. Тем не менее, если Вы являетесь правообладателем материала, на который есть ссылка в каком либо сообщении Шансон – Портал – форума и считаете, что этим нарушены Ваши авторские или смежные права, сообщите пожалуйста администрации форума. Мы в кратчайшие сроки готовы удалить сообщение со ссылкой на Ваш материал, при предъявлении прав на указанный материал. Пожалуйста используйте форму обратной связи.

Powered by vBulletin® Version 3.8.4
Copyright ©2000 - 2024, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot
© Шансон - Портал - Все права защищены

Подпишитесь на нашу ленту новостей