Александр Сидоров - На Молдаванке музыка играет (Первая часть)

     С любезного разрешения издательства «ПРОЗАиК» Шансон - Портал представляет отрывок новой книги Александра Сидорова (Фимы Жиганца) «На Молдаванке музыка играет».

 
     Эта книга продолжает тему моего первого исследования низового фольклора, которое называлось «Песнь о моей Мурке» и появилось в 2010 году. Истории известных уголовных и уличных песен «Мурка», «Гоп со смыком», «С одесского кичмана», «Купите бублички» и других оказались не просто востребованными читающей публикой, но даже вызвали широкий резонанс. По правде, я ожидал нападок суровых зоилов — и в связи с выбором темы, и в связи с её освещением.  Однако, к моему удивлению, «обличителей» оказалось мало. По крайней мере, мне не встретилось ни одной серьёзной статьи или заметки с негативными отзывами. Более того — еженедельник «Книжное обозрение» назвал книгу событием 2010 года.
     Правда, одна милая журналисточка заметила, что «Песнь о моей Мурке» «не тянет на серьёзную научную работу», что она чересчур «развлекательна» и т.п. Да, безусловно, одной из главных задач автор ставит занимательность и увлекательность повествования. Но в то же время он претендует на нечто большее. «На Молдаванке музыка играет» представляет собой сборник в некотором роде детективов — исторических, литературоведческих, фольклорных. Именно так. Как сказал когда-то сэр Уинстон Черчилль о нашей стране: «Россия — это тайна, хранящая в себе секрет, на дне которого находится загадка». Вот такая мистическая матрёшка. И блатные, низовые российские песни тоже хранят в себе множество тайн. К ним нужен особый ключ, на вопросы затаившихся в каждой строке сфинксов надо дать верный ответ. Или хотя бы высказать убедительную версию.
     Моё исследование — не только о лагерных, хулиганских, уголовных, уличных песнях. Оно обо всём, что с ними связано, без чего проникнуть в их суть совершенно невозможно. Вы думаете, речь об уголовном жаргоне или блатных «понятиях»? Ну да, и о них тоже. Однако из этой книги можно почерпнуть много больше. Например, о дореволюционном русском кинематографе, об особенностях кинжалов и финских ножей, об истории русского рукопашного боя, о моде 20–30-х годов прошлого века... Узнать, за что именно казнил Иван Грозный купца Калашникова, зачем Пушкин занимался боксом, откуда в России появились хулиганы, как советские дипломаты торговали в Харбине кокаином, почему портреты эсерки Марии Спиридоновой в крестьянских домах висели рядом с ликом Богоматери, отчего у Остапа Бендера могучая шея несколько раз обёрнута старым шерстяным шарфом — и много других забавных, любопытных и полезных вещей.
     Особый упор в этой книге сделан на песни, рождённые в хулиганской среде и на Беломорканале. Однако «музыкально-песенный фон» значительно более широк и охватывает не только низовые произведения разных периодов (песни разбойников, русской каторги, частушки «под драку» и т.д.), но и русские былины, баллады, романсы, песни городские и авторские... Книга изначально полифонична.
     Меня интересуют песни не только как художественные произведения. Они, прежде всего, любопытны как документ эпохи, как исторические, литературные, этнографические, политические, социальные свидетельства нашей жизни. Их варианты, изменения, переделки, пародии на них могут рассказать порою больше любого учебного пособия или узкоспециальной монографии.
Предлагаемые очерки — попытка показать читателю, что же такое настоящая уголовная, арестантская, каторжанская, хулиганская, уличная песня. Как она живёт, меняется, как отражает нашу сложную, яркую, непредсказуемую жизнь. Многое покажется не-ожиданным, шокирующим, парадоксальным. Что-то вызовет улыбку, что-то заставит содрогнуться. Некоторые мысли, выводы, оценки покажутся спорными или даже циничными. Но равнодушными это исследование вас, надеюсь, вряд ли оставит.
 
     Несмотря на то, что отдельным низовым песням посвящены работы целого ряда как профессиональных филологов и фольклористов Льва и Михаила Лурье, Владимира Бахтина, Сергея Неклюдова, так и просто энтузиастов, любителей жанра, всё же и первую, и вторую мои книги я смею назвать в некотором роде уникальными. Фактически приходится прокладывать дорогу тем, кто последует в том же направлении. То есть в направлении не только литературоведческом, но историко-филологическом и даже, я бы сказал, пропагандистском. Потому что русская уголовная и уличная песня пока ещё фактически является «терра инкогнита».
     Конечно, она давно уже привлекает исследователей. Одним из первых в России на разбойничьи песни по-настоящему обратил внимание «житель города Москвы» Матвей Комаров, издавший трижды (1773, 1778, 1784) жизнеописание знаменитого разбойника и сыщика Ваньки Каина (русский прообраз Эжена Франсуа Видока, выросшего от каторжника до шефа французской полиции). В книге были собраны песни, которые распевал «Иван Осипов Каин». Именно Каину, по преданию, принадлежит знаменитая «Не шуми ты, мать зелёная дубравушка», которую позднее вставил в «Капитанскую дочку» Александр Пушкин.
  

  
     Разбойничьи былины встречаются и в более поздних фольклорных сборниках уже XIX века. О каторжанских песнях повествует Фёдор Достоевский в «Записках из Мёртвого дома», известный этнограф Сергей Максимов в своём труде «Сибирь и каторга» отводит тюремным песням отдельную главу. На переломе XIX–XX веков тюремную песенную субкультуру отражали в своих очерках Дорошевич, Куприн, Свирский, другие литераторы и журналисты. Тогда же с распространением патефонных пластинок уличный и уголовный фольклор растекается по всей империи — «Погиб я, мальчишка», «Маруся отравилась» и другие образчики низового творчества.
     В первые десятилетия Советской России эти песни не только широко звучали, но и множились в немыслимом количестве по сравнению с имперским периодом. Десятки баллад, романсов, куплетов отражали окружающую действительность, приметы быта, судебную хронику. Новую жизнь обрели дореволюционные «Цыплёнок жареный», «С одесского кичмана», «Алёша, ша», «Позабыт, позаброшен», «По приютам я с детства скитался». Этот феномен активно изучали собиратели, выходили сборники и статьи в научных журналах.
С 30-х годов, однако, на подобных публикациях фактически был поставлен крест (хотя изучение криминального фольклора некоторое время продолжалось). В период «позднего реабилитанса» 50-х интерес к уголовно-арестантскому песенному творчеству резко подскочил, «блат» зазвучал во всех дворах и подворотнях, затем — с магнитофонных кассет и гибких пластинок «на рёбрах» (высшее достижение отечественной рентгенографии). Появляется феномен Высоцкого с его стилизацией блатного фольклора, нечто подобное делает Аркадий Северный с командой текстовиков и музыкантов, криминальная русская классика в полный голос звучит за границей благодаря Алёше Димитриевичу, Михаилу Гулько, Дине Верни, Ивану Реброву и Борису Рубашкину... Однако до подлинного изучения и осмысления этого особого пласта русской песенной культуры дело не доходило.
     Новый всплеск интереса к блатной песенной теме возник уже в постперестроечной России, когда криминальное мировосприятие стало буквально пожирать умы и души россиян. Увы, для этого времени (то есть для времени нынешнего) характерен не столько академический интерес к теме, сколько дикое, повальное увлечение блатной романтикой. Результатом стал феномен так называемого «русского шансона», где значительную часть репертуара составляют псевдоуголовные, убогие и пошлые поделки горе-сочинителей. Процесс повальной «шансонизации» общества неизбежно приводит к тому, что нынешний уродливый «блатняк» и классическая уголовно-арестантская, уличная песня в представлении обывателя ничем не отличаются и становятся однородной массой.
     Интерес к блатному шансону превратился в моду. Вообще-то такая ситуация достаточно типична для переломных моментов в истории России, начиная с революционных лет, когда демократизация государства тесно переплетается с его криминализацией. Так было в 20-е годы ХХ века: пора романтическая и жестокая, пора чудовищного выплеска народной энергии и народного же зверства... Именно тогда появилось множество ярких уголовно-арестантских баллад и романсов, сохранивших известность до наших дней. Затем — хрущёвская «оттепель», возродившая всплеск интереса к блатному фольклору, — во многом этому процессу способствовала творческая интеллигенция, хлынувшая из лагерей на волю.
     Но в то же время интеллигенция пыталась и предупредить о реальной опасности поэтизации криминального мира. Юлий Даниэль в повести «Искупление» (написана в 1963-м) писал с тревогой:
«Наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и с Дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций. Указ об амнистии напевал их сквозь зубы. Как пикеты наступающей армии, отдельные песни мотались вокруг больших городов, их такт отстукивали дачные электрички, и наконец, на плечах реабилитированной 58-й они вошли в города. Их запела интеллигенция; была какая-то особая пикантность в том, что уютная беседа о “Комеди Франсэз” прерывалась меланхолическим матом лагерного доходяги, в том, что бойкие мальчики с филфака толковали об аллитерациях и ассонансах окаянного жанра. Разрумянившиеся от ледяной водки дамы вкусно выговаривали:
 
     — Ты, начальничек, ты, начальничек,
     Отпусти до дому...
 
     А если какая-нибудь из них внезапно вздрагивала и пыталась проглотить словцо, до сей поры бесполезно лежавшее в её лексиконе, то всегда находился знаток, который говорил:
     — Душа моя, это же ли-те-ра-ту-у-у-ра!
     И всё становилось ясно. Это превратилось в литературу — безумный волчий вой, завшивевшие нательные рубахи, язвы, растёртые портянками, “пайка”, куском глины падавшая в тоскующие кишки...
Но бывало и так, что кто-то из этих чисто умытых, сытых людей вдруг ощущал некое волнение, некий суеверный страх: “Боже, что ж это я делаю?! Зачем я пою эти песни? Зачем накликиваю? Ведь вот оно, встающее из дальнего угла комнаты, опустившее, как несущественную деталь, традиционный ночной звонок, вот оно, холодным, промозглым туманом отделяющее меня от сотрапезников, влекущее “по тундре, по широкой дороге” под окрики конвойных, под собачий лай... Зачем, зачем я улыбаюсь наивности этих слов? Это же всерьёз, это же взаправду! Ах, прощай, Москва, прощайте, все!.. Возьмут винтовочки, взведут курки стальные и непременно убьют меня... Тьфу, напасть!”»
     В этих словах чувствуется раздражение тем, что увлечение блатным фольклором становится модным поветрием, игрой сытых снобов. Песни, служившие знаком тревоги, беды, пропитанные лагерной пылью и кровью, становятся эстетским развлечением — а значит, мрачное бытие, которое они описывают, переходит на уровень экзотического антуража. Стало быть, отражённая в них действительность может повториться...
     И ведь действительно — задуматься не грех. Разве классический «блат» является вершиной песенного русского творчества? Разве там нет образчиков, примитивных по форме и незатейливых по содержанию?
 
     Мамочка, мама, прости, дорогая,
     Что дочку-воровку на свет родила, —
 
     Это что, шедевр? Перефразируя полковника Скалозуба, можно сказать: «По мне, чтоб зло пресечь, собрать все песни бы да сжечь!» И шансонные, и «исторические» блатные. Как нонеча говорят «по-олбански» — «фтопку».