Алла Баянова. Славянка с персидскими глазами

     Алла Николаевна Баянова – царица романса, румынская и российская эстрадная певица, народная артистка России, была знакома и выступала совместно с Александром Вертинским и Петром Лещенко. Обо всем она рассказала во время концерта в Казани и после него.
  

Долгое время у меня был «волчий билет»…

     Вот уже несколько лет как я гастролирую по всей стране, и в каждом городе меня очень хорошо встречают. Мой отец перед смертью сказал: «Алла! Пока ты не переступишь границу Священной для нас земли, ты не имеешь права умирать». Я боролась всю свою жизнь, чтобы попасть к вам, и этого добилась. Меня часто спрашивают, верю ли я в Бога, об этом я не хочу говорить, но я верю, что у каждого человека есть своя судьба. Мой ангел-хранитель – это звезда, которую я чувствую, вижу и всегда нахожу. В самые тяжелые моменты своей жизни, а их было немало, казалось – вот тупик, а моя звезда спускала свои лучи, и я чувствовала, что придет хорошее и светлое, и выходила из этих страшных ситуаций. Так было, когда я приехала в СССР, с одним чемоданом, поставив свою жизнь на карту, не знала, получу ли гражданство. И тут моя звездочка мне опять помогла, спустила свой лучик и перевела через порог, который не могла перейти, и получила гражданство. Если бы мне отказали, а до Румынии дошла информация, что я хочу здесь остаться, был бы конец. Потому что когда кто-то уезжал из страны или собирался уехать, становился личным врагом Чаушеску. Я была чужой в Румынии. Меня не любили оба Чаушеску. Было время, когда мне запрещали выступать, и приходилось жить «левыми» концертами. У меня был «волчий билет»: если проходил культурный обмен румынскими ансамблями, певцами, артистами, которые выезжали выступать в Советский Союз, артистические руководители меня вносили в первую строку списка, но потом вычеркивали. Так продолжалось много лет. Как то я зашла в Министерство культуры и спросила: «За что вы так со мной поступаете, я всегда служила верой и правдой, когда было нужно, всегда пела советские песни. Почему не выпускаете меня на гастроли, петь песни на русском языке?». А мне ответили, что в Советском Союзе есть много своих великолепных певцов, и еще вы будете петь на русском языке.Если бы я поменяла фамилию на румынскую, как мне советовали сделать коллеги, многие из которых так поступили, может быть было получше.Среди населения насаждалась ненависть ко всему русскому. Политика политикой, но Чаушеску не выносил русского духа. Я даже помню, когда в 77-м году было страшное землетрясение, говорили, что его устроили русские. Там, в Румынии, мы месяцами не видели муки, помещения не отапливались, электроэнергией пользовались строго по норме. Не только тело, душу негде было согреть. Ни один человек не мог уверенно сказать, что завтра он будет дома. Всюду была тайная полиция. Между людьми не было доверия.В 1940 году я выступала в румынском театре «Альгамера», пела русские песни, а рано утром к нам домой пришли грубые угрюмые люди, перерыли весь дом и забрали меня. Отец чуть не умер тогда. Вечером под конвоем меня отправили далеко от Бухареста как сторонницу и агитатора Советского Союза. Там промучили целый год. Объявление войны застало меня еще в лагере.
  

Вертинский и «школа кабака»

      Очень многому я научилась в пору нашей совместной работы у Александра Вертинского, величайшего Мастера не только голоса, но и жеста, мимики, сценической речи. Второго такого певца и человека в своей жизни больше не встречала. Он своим искусством произвёл на моё пылкое воображение безумное впечатление. Когда я увидела его репетиции и выступления, поняла глубину, силу, красоту русского романса. Пели мы в ресторане, что по тем временам было совершенно естественно. Вся музыкальная культура вышла из ресторанов и «кабаков». Ресторан был подиумом к чему-то более высокому. Вертинский говорил, что лучшая школа для артиста — это школа «кабака». Но те «кабаки», которые он имел в виду, очень отличались от того, что имеют в виду сегодняшние музыканты. Тогда это были высококачественные рестораны. Там обязательно был рефлектор, эстрада. Работая в таких ресторанах, мы действительно прошли через хороший фильтр. Когда на эстраду выходил артист, то официант не смел, подавать никакое блюдо. Никто не имел права войти или выйти из зала. Если в это время подъезжали гости, им говорили: «Извините, пожалуйста. Сейчас идет номер. Когда закончится, мы вас проведем». А сегодня всё по-другому. Ты поёшь, а прямо у тебя перед носом несут шашлыки. Что же это такое?
  

  
     Когда мы познакомились с Александром Николаевичем, мне было тринадцать или четырнадцать лет. Я стала профессионально выступать с несколькими сольными номерами: пела и плясала. Плясала так, как меня научили цыгане. Ведь я выросла среди цыган. Вообще цыганская песня — это моя стихия. Как сейчас помню, в тот вечер я пела таборную песню «Буран».После того, как родители переехали в Париж, я уже без отца, который начал страдать сердцем, стала работать в ночном баре «Казанова».
     Тогда было принято, чтобы дети помогали родителям зарабатывать на жизнь. И вот однажды в один из моих рабочих вечеров я пою и краешком глаза вижу: сидит на высоком табурете в баре какой-то человек с папиросой в руке и очень внимательно меня слушает. Когда я его увидела, у меня даже дыхание как-то остановилось. Кое-как допела песню, а всё время смотрю на него. Когда закончила петь, он встал и, пройдя через ресторан, приблизился ко мне: высокий, стройный, в отлично сшитом тёмно-синем фраке с белым кашне на шее и белым цветком в петлице.
     Подошёл, погладил по голове и говорит: «Ты, собственно, кто?». Я удивилась и тоже спросила: «А вы кто?», он отвечает: «Вертинский».
     От мамы я слышала о нём. Александр Николаевич к тому времени уже был очень знаменит о нём много говорили.Даже то, что под влиянием его песен несколько человек покончили жизнь самоубийством, и вдруг мы встретились. Вертинский посмотрел на меня внимательно и спросил: «Ты здесь одна?». «Нет, с мамой, она всегда приходит на мои выступления». «Как тебя зовут? Алла? Какое странное имя — Алла...»
     А действительно, тогда Алл было очень мало, не то, что сейчас – на каждом шагу. «Знаешь, ты кто? — говорит Вертинский, — ты славянка с персидскими глазами».
     Как давно это было... Сейчас-то я понимаю, что он подарил мне тогда самый изысканный комплимент. Много красивых слов я слышала в своей жизни, но так необыкновенно мог придумать только он — Вертинский. А тогда мне было абсолютно всё равно, какие у меня глаза, и на уме у меня было совсем другое: потанцевать да с куклами поиграть. А тут сам Вертинский смотрит на меня и говорит: «Знаешь, а я тебя заберу отсюда. Здесь тебе не место. Будешь работать вместе со мной в «Большом Московском Эрмитаже». — А потом: «Давай потанцуем. Ты танцуешь?».
     Я обожала танцевать, могла танцевать с утра до вечера... И вот мы начали танцевать. Как сейчас помню: танго. Танцевал он очень хорошо. Он был очень весёлый и изобретательный — говорил мне: «Давай будем изображать, что ты в меня безумно влюблена, а я тебя совсем не замечаю. Ты будешь на меня страстно смотреть, а я буду так холодно отворачиваться...».
     Я оглянулась на маму — смотрю, она улыбается — она-то его узнала. Александр Николаевич попросил познакомить его с моей мамой. Она отнеслась к Вертинскому настороженно, сказала: «Александр, вы очень опасный для молодой девушки человек. Аккуратнее с моей дочерью. Смотрите, чтобы она из-за вас голову не потеряла». А не потерять голову было невозможно: красавец, лет под сорок — самый разгар для мужчины. К тому же он ухаживал за женщинами как настоящий принц. Вертинский обратил на меня внимание как на начинающую талантливую певицу. Он был прекрасно воспитан и никогда никаких вольностей не позволял.
  

Алла-Аделаида и ее Мастер

      Через некоторое время на мое имя приходит контракт из «Большого Московского Эрмитажа», самого шикарного ресторана Парижа. Вскоре Вертинский приехал к нам в отель, забрал нас с мамой, и мы поехали туда. В этом роскошном баре было три этажа и на каждом — своя программа. Приходили туда в основном магнаты и финансисты. Швейцару у дверей было приказано пропускать только тех, кто в вечерних платьях. Если приходил человек, например, в сером костюме, швейцар тихонько к нему наклонялся и просил переодеться.
  

  
     Когда в «Эрмитаже» под сумасшедшие ритмы лезгинки, под свист и гиканье, один за другим вылетали на сцену грузинские танцоры-джигиты, — иностранцы бывали потрясены! Они такого даже во сне не видели. А я каждый раз боялась, что мое бедное сердце просто не выдержит такого вулканического извержения эмоции! Александр Николаевич Вертинский выступал в конце программы. А до этого он вместе с нами сидел за столиком в зале. Для нас, актеров, специально был организован в зале такой столик, чтобы мы не сидели где-то на задворках, а могли себя хорошо чувствовать, заказать поесть, выпить, и смотреть выступления своих товарищей. Мы стали работать вместе. Вертинский дал мне звучное имя Аделаида и был очень ласков со мной. После моего первого выступления подарил мне 21 пунцовую розу. Это были первые цветы в моей жизни. Он даже по-своему дружил со мной. Прятался в моей гримерной от всех назойливых дам — своих поклонниц, которые его обожали, даже если не понимали ни слова из того, что он поёт. Забежит в гримерную, где висели мои костюмы, разные платья, спрячется в них, и кричит оттуда: «Аделаида, спасай, спасай меня, а то эти акулы сейчас разорвут!».
     Александр Николаевич всегда пел только в сопровождении рояля, под оркестр он никогда не пел. Выходил в своём великолепном фраке, обводя зал взглядом, и наступала тишина. Когда зал утихал, Вертинский начинал петь «В синем и далёком океане». Все сидели, затаив дыхание, онемевшие, очарованные. А когда он произносил фразу — «тихо опускаются на дно» — обе руки, тихо поднимал до плеч, а потом также медленно опускал. Длинные, длинные пальцы, красивые, словно вырисованные Мастером белые руки. И мы, околдованные, видели эти корабли, которые опускались на дно.У него были необыкновенные — поющие руки, об этом много говорили и писали...
     Сейчас я думаю, что Александр Николаевич обладал каким-то поистине волшебным даром воздействия на людей, у него был сильнейший заряд магнетизма. Люди сидели и слушали, открыв рты. А потом тишина и последние слова — «Где-то возле Огненной Земли...» — он делает жест своей божественной рукой, показывая куда-то далеко-далеко... Потом рука опускается и падает... Всё. Мертвая тишина. Я думала, что задохнусь от волнения. Вертинский захватывал зал, как никто. После выступления люди как одержимые кидались к нему, окружали, каждый стремился перекинуться с ним словом, да просто дотронуться до него. Надо сказать, что, несмотря на свою чудовищную популярность, Вертинский был человеком весьма общительным и добрым. Он прекрасно говорил по-французски и с удовольствием беседовал со своими поклонниками. По крайней мере, те всегда думали, что он это делает с удовольствием.
     Вот у Федора Шаляпина характер был, не дай Бог, на моих глазах произошел такой случай. В Париже после концерта к Шаляпину подошёл восторженный мужчина. Пожал певцу руку и тихо представился: «Андрей Перов, тенор». «А кто вас об этом спрашивает?» – глядя поверх него, заносчиво произнёс Шаляпин.Через несколько часов после этого диалога с русским тенором Перовым случился инсульт. С Вертинским мы работали вместе довольно долго, стали друзьями,а расстались, потому что переехали. До сих пор никак не могу простить себе одну глупость. Приходит как-то ко мне Александр Николаевич и говорит: «Когда ты будешь совсем старой... ну... когда тебе исполнится лет двадцать, тогда ты поймешь, что я тебе сегодня подарил».
Это была сложенная бумажка. Я развернула и мельком посмотрела — там было: «Злые духи». Слова и музыка Александра Вертинского». Я сунула бумажку в сумочку и пошла домой. Дома я, конечно, всё забыла, потом бумажка потерялась — мы вечно, переезжали из города в город, бросая вещи в гостиницах — как богема.
     Сейчас я понимаю, что у меня в руках была уникальная бумага — как жаль, что она не сохранилась...Я не пою песен Вертинского, потому что он так гениален, что лучше него спеть невозможно, а имитировать — кощунство.
  

О Петре Лещенко – певце и коммерсанте

      Мы вскоре покинули Париж и уехали в Белград, куда нас с папой приглашали выступать. Оттуда в Грецию, Сирию, Ливан, Палестину. Потом мы решили вернуться в Румынию. Папа туда выехал сначала один, так как я подписала контракт в Каире, где выступала в течение нескольких месяцев. Мама меня от себя никуда не отпускала и всюду была со мной. Приехали мы с ней в Бухарест в 1934 году. Петр Лещенко не был моим другом, просто хороший приятель, впервые мы познакомились с семьей Лещенко в Бейруте, у них заканчивался контракт, а мы только начали выступать. Вернувшись в Бухарест, я увидела, афишу, где было написано, что Петр Лещенко исполняет песни из моего репертуара, которые я привезла из Парижа, а он их у меня перенял. Я смотрю на папу, он на меня. Как же так, он ведь танцор?У него было танцевальное «Трио Лещенко»: Петя и его две сестры Катя и Валя, а его супруга Зина выступала с сольными балетными номерами. Я, конечно, ничего не имела против, ведь это не мои песни, он может их исполнять, но зачем писать,что это его репертуар?После этого мы расстались с ним, выступали в разных местах, отношения были прохладные. Вскоре дела его улучшились, Петр открыл ресторан «Лещенко» на главной улице Бухареста и сам пел в программе. В этом ресторанебыла необыкновенная атмосфера, на каждом столике стояла лампа с розовым абажуром. Посетители были состоятельные люди, которые сорили деньгами, устраивали кутежи и угощали шампанским весь зал. Потом все-таки Петр Лещенко перетянул меня с мужем Жоржем Ипсиланти работать в его ресторан. Хорошо зарабатывая, Петр купил себе виллу под Бухарестом, туда мы часто ездили с моим мужем. Его жена Зина была прекрасной наездницей, у нее были две верховые лошади, сын Игорь, которому было 6 лет. Лещенко ездил в Ригу, там записал на пластинки танго Оскара Строка, позже эти пластинки попали в Советский Союз и выпускались подпольно на «ребрах». То, что Петя переехал в Одессу, было его роковой ошибкой. Там он женился на молодой девушке и, когда вернулся, то это был уже не Петр Лещенко, а Петр Веры Лещенко. Он был очень живым и веселым, неплохим коммерсантом – финансовые дела у него шли хорошо. Он обладал необычайным талантом – талантом создавать настроение в зале. В Одессе он купил ресторан и пел там, когда немцы оккупировали Украину.
  

Я сегодня обручилась с Казанью

  
     В Москве я посетила выставку работ художника Ильи Глазунова, его картины меня потрясли, но у одной я остановилась как зачарованная. На большом полотне была изображена заснеженная, замороженная степь. Посередине картины – открытые сани как было в прошлом веке, в них сидел молодой офицер в треуголке, поникший ямщик, лошади с опущенными головами. А ведь ямщики славились своей удалью, веселостью, удивительным свистом. Художник передал эту тоску так, что я не могла оторвать глаза от этой картины, а внизу была надпись: «Ямщик, не гони лошадей». Я подумала: какой ужас, когда тебя никто не ждет и некого больше любить, и поняла, почему мне не нравилось исполнение этого романса, такими певцами как Иван Реброфф и Борис Рубашкин. У них он звучал так лихо, что просто, какое-то веселье, и это так не вязалось со стихами, а картина точно передавала настроение этого произведения. Поющих подобные песни много, но лучше бы они не пели, этот жанр умирает. Из нынешних артистов, я очень люблю Брегвадзе, Кобзона, Трошина. Из молодых – Сашу Малинина. Он – талант, избрал свой репертуар, у него прекрасная осанка, приятный тенор. Но, может быть, он когда-нибудь откажется от крика, который в «Поручике Голицыне», например, совершенно неуместен. Нравится Пугачева, особенно в лирических вещах. А если говорить о фольклоре, то, конечно, Зыкина.
  

     Я счастлива, что здесь, в Казани, особенная публика – люди необыкновенно ласковые. Спасибо за цветы и горячий прием! Я сегодня обручилась с Казанью.