Глеб Горбовский и его песня «Фонарики»

В. Трубицын:

     "вдруг в 1961 году вышел на экраны фильм "Гибель империи", где в одном из эпизодов лихой уголовник в каталажке (актер Николай Рыбников) поёт "Фонарики". У Глеба Горбовского в ту пору ещё не было широкой официальной известности и не было хватких друзей, которые могли бы протащить его песню в сценарий фильма сквозь барьер цензуры, тем более что песня была "непечатная" - блатная, что ли. Насколько помню, авторского гонорара за использование песни в фильме Глеб тоже не получил...

Песня пошла в народ...

     "И  вот, "сидит Глеб где-то в шалмане на Дальнем Востоке. Пьяный, натурально. А рядом "Фонарики" поют. Встает Глеб: "Братцы, да это ж я эту песню написал!" "Куда тебе, суке, НАРОД написал! Народная это песня!" И набил народ бока и баки самозванному поэту. Глеб об этом никак без смеха не вспоминает - тоже, говорит, популярность"

Нина Королева:

     "До сих пор сомневающиеся задают вопрос, правда ли, что ее написал Глеб, правда ли, что в 1953-м году, а не много раньше или много позже, и где она написана — в Вологодской области, в городе Череповце, где Глеб служил в армии и после случайной потери пальца (“Одна рука моя беспала...”) даже оказался “на нарах” как подозреваемый “в самостреле” (“Сижу на нарах, как король на именинах, / И пайку серого мечтаю получить...”), или в Ленинграде (“Когда качаются фонарики ночные, / И темной улицей опасно нам хо-дить...”).
     О том, что песня написана в 1953-м году в армии, сам Глеб Горбовский упоминал несколько раз. В книге “Окаянная головушка” на первом развороте обложки приведен факсимильно ее текст с подписью, датой и указанием на один из “народных вариантов” строки. Глеб ссылается на очевидца создания песни, своего армейского друга, с которым они вместе подбирали мелодию (сам Глеб не играл на гитаре и не знал нот)".
 

 
Нина Королева:

     И в заключение — еще два эпизода из той нашей ленинградской жизни.

     Пресловутую “общую уборку” Глеб, разумеется, не делал. Жильцы возмущались, пытались его перевоспитывать, а однажды собрались выселить из квартиры по суду, мотивируя это чудовищной грязью в его комнате. Надо было что-то делать, и я, вооружившись ведром, тряпкой, щеткой и мыльным порошком, поехала к нему на Васильевский остров. Как назло (“Ленинград — город маленький!”) тут же в троллейбусе я встретила приятеля, университетского аспиранта, который смотрел на мое “вооружение” с изумлением, а объяснение, что я еду мыть пол Глебу Горбовскому, выслушал с еще большим изумлением. Надо сказать, что была я тогда изысканной “тютчеведкой”, аспиранткой Пушкинского Дома, и немало изящных стихов посвящали мне и поэты, и прославленные литературоведы... В.А. Мануйлов, например, так надписал мне свой реферат “Вопросы изучения жизни и творчества М.Ю. Лермонтова. Доклад о работах, представленных на соискание ученой степени доктора филологических наук по совокупности трудов. Л., Ленинградский ордена Ленина гос. университет им. А.А. Жданова. 1967”:

Мне жаль, что встречи наши редки...
Как дерево, склоняя ветки,
Нам дарит осенью плоды,
Так я прелестной тютчеведке
Хочу вручить свои труды.

     Когда-нибудь я все подобные стихи-комплименты соберу и опубликую! Итак, пол в квартире был вымыт, соседи утихомирились, и вскоре наш дружный круг собрался на Пушкинской, где снова зазвучали песни. Пел Глеб, пел Виктор Соснора, Алик Городницкий. Кстати, “кабацкая тема” была тогда распространенной, Соснора тоже писал: “Ушел я круто — пока, пока, / Прямым маршрутом — по кабакам. / Сижу и пиво горькое солю. / “Официант, сто пятьдесят! Салют!””.

     И вдруг зазвучала новая, совсем новая песня Нонны Слепаковой — на мотив “Ваньки Морозова” Булата Окуджавы:

За что ж вы Глеба-то Горбовского,
Ведь он ни в чем не виноват.
Любил он водочку московскую,
А вовсе он не ренегат.

     Полный текст песни приводить не буду, не так уж он хорош, но дальше следовало:

Свои скрывая интересы
И расточая похвалы,
К нему ходили поэтессы
И мыли окна и полы.

А он лишь водочкой питался.
Чтоб им, конечно, угодить.
На честь на их не покушался,
Чтоб им, конечно, угодить.

     Я задохнулась от обиды, я вскочила из-за стола... На следующий день мне позвонила Нонна и спросила: “На что ты обиделась? Ты мыла пол, но я — мыла окна!” Таким был быт литературного Ленинграда 1950—1960-х годов.

 
     Иосиф Бродский в американских интервью: "Конечно же, это поэт более талантливый, чем, скажем, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, кто угодно...

     Анекдотов о Горбовском и его стиле жизни  ходит превеликое множество. 

Евгений Рейн

     "Однажды ко мне в гости из Москвы приехал Генрих Сапгир. Он написал книгу стихов "Псалмы" и сказал, что хочет их почитать. Купили водки-закуски. Назначили встречу на семь часов. Вдруг часов в шесть - звонок в дверь. Открываю - стоит совершенно пьяный Горбовский и говорит: "Если я сейчас пойду по улице, меня заберет милиция, я должен пересидеть у тебя". А я не хотел сводить Сапгира и Горбовского, потому что они очень недружелюбно друг к другу относились. Я ему все это сказал. Он находчиво вспомнил о моем огромном персидском ковре и предложил, чтобы я его замотал в этот ковер, и он выспится. Так и сделали. Приходит Сапгир, приходят гости. Сапгир начал читать, и вдруг из ковра голос Горбовского: "Какое говно". Все делают вид, что ничего не замечают. Сапгир продолжает читать, а через пять минут из ковра опять донеслось: "Говнище". Тут Сапгир понял, в чем дело, бросился, размотал ковер и, если бы не мы, избил бы Горбовского до смерти. Пришлось Горбовского тогда выгнать. Сам Горбовский, надо сказать, выпивал немало. Я своими глазами видел, как он брал бутылку водки, выливал в кастрюлю, подогревал, потом выливал в глубокую тарелку и крошил в нее черный хлеб. Говорят, что Петр I так лечился от хворей".

     Сам Сапгир описывал  этот случай несколько иначе:

     "В 1959 году я поехал в Ленинград, куда меня звали новые друзья. Я ехал, как посланец Лианозово - можно сказать, прибыл с миссией. Но прежде, чем я появился в Питере, по городу ходили Миша Кулаков и Глеб Горбовский и читали мои стихи, причем Глеб выдавал Мишу Кулакова, который появился в Питере недавно, за приехавшего из Москвы Сапгира. Вполне в духе обериутов.
В Питере я познакомился и подружился со многими, прежде всего с компанией: Рейн, Бобышев, Найман и совсем юный Иосиф Бродский. Помню, куда-то мы спешим в метели, через мост, проходим под мордами каменных коней...
Видел и золотоволосого Горбовского, который был так пьян, что на моем выступлении завернулся в ковер и так, в ковре, укатился в другую комнату. Это было на улице Рубинштейна на квартире у Жени Рейна, простите невольную рифму...".  

Сергей Довлатов:

     "Встретил я однажды поэта Горбовского. Он и говорит:- Со мной произошло несчастье, оставил в такси рукавицы, шарф и пальто. Ну, пальто мне дал Иосиф Бродский. Шарф - Кушнер. А рукавиц до сих пор нет.
Тут я вынул свои перчатки и говорю:

        - Глеб, носи на здоровье!
        Мне было лестно и приятно оказаться в такой системе: Бродский, Кушнер, Горбовский и я.
        На следующий день Горбовский пришел к Битову, рассказал про утраченную одежду и кончил так:
        - Ну ничего, пальто мне Бродский дал, шарф - Кушнер, а рукавицы... Васька Аксенов..." 
   
Константин Кузминский;

     "Еще в 65-м году одна подруга мне жаловалась, что Некий Сева Ловлин /он же поэт Всеволод Луговской/ выдавал себя за Глеба Горбовского и занимал у нее денег
     Олег же Рощин /см./ тем и пробавлялся. Подходил в Летнем саду к какой девушке: "Я, говорит, поэт Глеб Горбовский. Одолжи три рубля." Одалживали.
И меня однажды Глеб выручил. Сидели мы с Гришкой-слепым в "Пиво-пиво" под Думой /оно же "Рачки"/ и так там накачались в компании с бывым зэком – тот еще официантку в гастроном за водкой послал и в соседнюю столовую – за шницелем, ничего, сбегала, а мне в карман снетков напихал и под них – рублевку, на опохмелку, она меня тоже выручила, но потом. Вышел я из бара и полез в метро на станции "Канал Грибоедова", чтоб к Толику Архипову, приемышу Т.Г.Гнедич в больницу, Военно-Медицинскую академию ехать, напротив Витебского. Только полез, а меня мент за шкирец, отвел в дежурку, "Кто, говорит, такой?" Поэт, говорю. А ну, почитай стихов. Свои я, натурально, читать не стал, еще обидится, непонявши, читаю Глеба. Расчувствовался мент. Ты, говорит, метром не езди, все равно на выходе эаметут, посадил меня на троллейбус...."

     "Решил Глеб к культуре приобщиться. Зашел в "Квисисану", купил на последние рупь восемьдесят 200 грамм коньячку. Сидит, приобщается. Подходит к столику ханыга: "Друг, - говорит, - дай, - говорит, - кусочек булочки в коньячок макнуть!" А сам благоухаем, изо рта, как из парикмахерской, успел, значит, в Пассаже за пяти- алтынный из автомата пасть одеколоном попрыскать, от этого тоже торчишь, ежели на опохмелку, да порции три-четыре. Глеб ему говорит: "Макай." Вынимает, жлоб, из кармана заранее очищенную французскую, и в стакан. Тащит ее обратно, по пальцам течет, а он ее на ладошку и в жав... Глеб глядит - а в 200-граммовом стакане - чистенько, капелюшка на донышке. Приобщился, значит. Ну, тюрька из полбуханки на маленькую - дело знакомое, сидишь и ложкой хлебаешь, а с коньяком - это что-то уже новенькое. А не ходи в "Квисисану" /она же - "Север" и "Дары Нептуна"/, это место не для поэтов, а для фарцовщиков. Вот у Елисеевского тебя никто не нажгет!      

Нина Королева:

     "В Ленинград приехали прославленные московские поэты, среди них Евгений Евтушенко, который пригласил нас всех в свой номер гостиницы, чтобы мы почитали стихи. Мы читали довольно долго, потом читал сам Евтушенко. Для нас была приготовлена бутылка сухого вина, сам хозяин демонстративно пил кефир. Глеб заскучал, вышел на несколько минут в ванную комнату, вернулся. Евтушенко читал поэму “Братская ГЭС”. Глеб стал морщиться, потом плеваться, лицо его бледнело. Женя Евтушенко не выдержал, прервал чтение и сказал: “Глеб, если тебе так не нравится, ты скажи, а плеваться-то зачем?” Глеб произнес измученным голосом: “Что у тебя в ванной стояло в бутылке из-под “Токая”?” Евтушенко бросился в ванную, вернулся очень растерянный и сказал: “Жидкость от тараканов! Это уборщица оставила!” К счастью, все обошлось..."