Золотой век магнитиздата - часть третья

   Владимир Ковнер родился в 1937 году в Ленинграде. Инженер-механик. Работал инженером-расчётчиком, конструктором, преподавал теоретическую механику и английский язык. Автор многих печатных работ по механике. Собрал огромную коллекцию гитарной поэзии, записывал в домашних концертах Окуджаву, Галича, Высоцкого. Участвовал в издании первого собрания «Песен русских бардов» в Париже в 1977 году. Эмигрировал в США в 1979 году, где до ухода на пенсию работал в Ford Motor Company.
 

8. Пора ехать

   1975-76 годы. Всё больше моих друзей и знакомых покидают Россию. Уезжает с женой Радой Рабинович литературовед Владимир Аллой, который вскоре станет директором ИМКА-ПРЕСС в Париже. Вечерами я начинаю преподавать английский язык. В свободное от работы время часто встречаюсь с историком Арсением Рогинским. Сеня Рогинский — человек уникальный, талантливый учёный-историк, прекрасный организатор, лёгкий в общении и отчаянно смелый, плюс обладавший прекрасным для диссидента качеством — никогда не говорить ничего лишнего. Трудно было определить границы его деятельности: через его руки проходил поток книг с Запада (иногда в его комнате стол, постель и пол были буквально покрыты книгами, а в садике под окном его квартиры ждали разносчики), он был вовлечён в издание «Хроник текущих событий», как-то он взял у меня том Российских Уголовных Кодексов, сказав просто: «У Солженицына этих материалов нет». Среди его знакомых был Сергей Дедюлин, прекрасный знаток поэзии, знакомый и мне через моего друга Михаила Балцвиника, будущий сотрудник «Русской Мысли» в Париже.

   В какой-то момент в 1977 году Рогинский сообщил мне, что Владимир Аллой издаёт в Париже «Песни Русских Бардов» — монументальный труд, состоящий из сорока кассет песен, представлявших всё лучшее в российской гитарной поэзии, и четырёх томов текстов этих песен. Качество записей первого издания было очень посредственным, в текстах была масса ошибок. Владимир Аллой обратился ко мне за помощью. В его работе «Записки аутсайдера» (Минувшее. Исторический альманах. Том 22. С.-Петербург. 1997) этому посвящены восемь строк: «По счастью, во втором издании удалось эти просчёты устранить — благодаря доброму ленинградскому знакомому, страстному коллекционеру Володе Ковнеру, который… по выходе «Собрания песен русских бардов» составил полный перечень ошибок в текстах и переправил мне лучшие варианты записей. Так что при новых изданиях мы уже не имели претензий со стороны заказчиков…». Всего восемь строк, но за этим стояли сотни часов работы, и не без помощи уже неоднократно упомянутого мной коллекционера Михаила Крыжановского. А как все эти материалы переправлялись на Запад! Песни Окуджавы вывезла бывшая ленинградка — жена французского дипломата; молодая француженка, путешествовавшая на машине с тремя детьми, вывезла три кассеты безопасных авторов: Матвеевой, Кукина, Городницкого — в детских вещах; старуха американка, привезшая весточку от старого друга из Штатов, «на глазах у изумлённой публики» спокойно засунула под блузку и увезла с собой копию поправок к текстам «Песен русских бардов». Но львиную долю кассет и текстов переправила через посольство ФРГ немецкая аспирантка, конечно же, знакомая Сени Рогинского, работавшая несколько месяцев в Питере над Антологией Русской Поэзии. Я познакомил её с поэтом Виктором Соснорой, и своей помощью она десятикратно отблагодарила меня за это. В один прекрасный день её-таки выдворили из Союза, но, видимо, за неимением прямых улик, пустили обратно.

   Однажды Сеня пришёл ко мне послушать Галича с уже знакомой мне аспиранткой из ФРГ и её русскоговорящей подругой, аспиранткой из Италии. Окна открыты. Из моей комнаты над Питером разносятся замечательные песни. По окончании вечеринки, как рассказал Сеня, его с подругами ждали стукачи на каждом углу моего переулка и Невского проспекта, и проводили, по крайней мере, до метро.

   За нами непрерывно следят, но Сеня Рогинский считает, что КГБ (к нашему счастью) делает массу ошибок. Не знаю, сколько раз обыскивали квартиру Рогинского, но никак не могли застать его врасплох. (Рогинский задумал и стал издавать исторический сборник «Память», привлёк к этому делу, насколько я знаю, Сергея Дедюлина. Уже после моего отъезда из России Рогинского всё-таки посадили, а Дедюлин эмигрировал во Францию. Сейчас Арсений Борисович Рогинский — Председатель правления правозащитного общества «Мемориал» в Москве).

   для «Хроники текущих событий» и несколько кассет моих записей песен бардов, готовых для переправки за границу. Кассеты, впрочем, снова вернули, а у меня вскоре состоялся третий в моей жизни разговор с человеком из КГБ. Разговор крутился вокруг моих «якобы» встреч с Юлием Даниэлем, которого я, на самом деле, к сожалению, никогда в жизни не видел. «Беседа» перешла к моим встречам с американцами и перепиской с заграницей. Я объясняю это необходимостью совершенствовать мой английский, так как готовлюсь к отъезду. В ответ — ни малейшего удивления, даже, наоборот, проскользнуло чувство облегчения — одним меньше! И, наконец, — «долгожданный» вопрос о распространении песен Галича. «Да, но за Галича никогда не сажали», — замечаю я. «Пока не сажали», — следует многообещающий ответ.

   Вспоминается пересказ чьего-то рассказа Галичем на Радио Свобода 13 сентября 1975 года: «На одесской барахолке молодой человек торгует магнитофонными плёнками. Его спрашивают: «А Галич у тебя есть?». Молодой человек, скривив рот, негромко отвечает: «Нужна мне ещё сто девяностая! (статья за антисоветскую агитацию). Мне и сто пятьдесят четвёртой хватает» (спекуляция).

   Следом за мной вызывают в Большой Дом Мишу Крыжановского — расспрашивают о наших постоянных встречах и распространении магнитиздата (в том числе — на Запад). Его невозможно поймать на противоречивых показаниях — ответы мы репетировали вместе.

   Зачем же мы всё-таки пересылали записи бардов на Запад? Ведь Галич уже был за рубежом, Высоцкий бывал во Франции и в Америке, Окуджава тоже начал выезжать за границу. Мне кажется, что в концертах Галича и Высоцкого за рубежом, по сравнению с их российскими выступлениями, уменьшился накал, у Галича — пропало возбуждение отчаяния.

   Интересная история произошла в момент подготовки песенных материалов для ИМКА-ПРЕСС, история, которая задним числом выглядит довольно смешно. Я закончил правки текстов и писал статью о песнях русских бардов в «Русскую Мысль» в Париже. Комната завалена печатными материалами. Летний субботний вечер. В нашей коммуналке — никого, кроме меня и пьяного соседа. В двенадцать ночи — звонок в дверь. Говорят тихо: «Откройте. Милиция». Я, как могу, спокойно отвечаю: «Ночью не открою, приходите утром». Продолжают звонить. Я отсоединяю провода звонка, бросаюсь в комнату и до трёх часов ночи рву и спускаю в унитаз печатные материалы. В 6 утра опять кто-то рвётся в нашу коммуналку. Отрываю дверь — там-таки милиция: «В какой комнате живёт такой-то и такой-то?». Указываю. Они бросаются туда и через минуту уволакивают пьяницу-соседа. Идиоты! Не могли сразу сказать, за кем пришли! Сколько труда — коту под хвост, а точнее — в унитаз!

   Ещё одну попытку переправить за рубеж полный набор идеального качества записей я проделал в 1978 году. Чикагский джазист Даниэл Мартин, живший несколько месяцев в Ленинграде со своей женой — аспиранткой Ленинградского Университета, отдал посылку в американское консульство для пересылки в Хельсинки и далее в Нью-Йорк. Как и в случае с Фрумкиным в 74-м году, посылка исчезла. Через несколько лет, когда я уже жил в Штатах, знавшая эту историю директор Международного Литературного Центра Вероника Штейн рассказала мне, что в Нью-Йорке появился набор прекрасных записей русских бардов. Источник — кто-то из сотрудников американского посольства. Тоже красиво!

   В начале 1977 года начальника моего отдела, моего многолетнего друга Игоря Андреевича Гидаспова вызывают в КГБ и в процессе трёхчасовой беседы показывают копии моей переписки с заграницей, фотографии моих встреч, фонограммы телефонных разговоров, и фактически дают ему понять, что меня надо вынудить (или убедить) отправиться восвояси. Вернувшись на работу, он рассказывает мне все подробности и рекомендует немедленно подавать заявление на отъезд. В тот же день представитель КГБ лично посещает нашу контору. На следующий день начальник конструкторского бюро передаёт в наш отдел фантастический по характеру негласный приказ: работы мне не давать (с сохранением зарплаты), и в тот же знаменательный день — неожиданный звонок от моего персонального наблюдателя из ГБ. Задаётся один вопрос: «Когда ты едешь?» (как смеялся один из моих друзей — корреспондент «Советского Спорта», используя футбольную терминологию: «Взяли тебя по всему полю…»). Объясняю, что мне надо заработать на алименты на двух сыновей.

   Прямо скажем, не всех радовала моя деятельность в конструкторском бюро. Одна из моих сотрудниц, еврейская женщина, громогласно заявила: «Скорее бы вы уже уехали. Только воздух здесь портите. Ещё приползёте назад на коленях…» (прихотливы движения судьбы — её сын уже несколько лет живёт в Торонто). И всё же такое отношение было нетипичным. В мой последний день на этой работе меня ждала неожиданная награда. Ко мне подошёл ведущий конструктор, доцент Политехнического института — человек лет на пятнадцать старше меня — Михаил Иванович Трунин, один из постоянных читателей приносимого мной самиздата и сказал: «Владимир Яковлевич, ты мой крестный отец. Значит, можно жить и не бояться. Спасибо тебе. Вы все (читай — решившиеся на отъезд) — герои!».

   Уволившись из конструкторского бюро, я буквально с утра до ночи даю уроки английского языка, а чтобы милиция меня не прихватила за тунеядство (популярный в то время метод воздействия на отказников), регистрируюсь секретарём одного из моих учеников английского языка профессора Ленинградского Университета Бориса Гельчинского. Впрочем, очень скоро он уезжает в Израиль, и я с гордостью рассказываю друзьям, что я единственный в России секретарь профессора, живущего в Израиле. У меня — репутация хорошего преподавателя и постоянно — около сотни учеников. КГБ, естественно, знает и об этой стороне моей жизни. Время от времени в моих группах появляются гебешники, а один из них, как я узнал за день до отъезда из России, оказался крупным начальником из ОВИРа (лично проверял!). Но этих людей я узнаю немедленно, определяю в нейтральные группы и категорически запрещаю вести на занятиях какие-либо разговоры о политике вообще и об эмиграции в частности.

   Наконец, летом 1979 года я подаю заявление в ОВИР и в назначенный день сижу в очереди на приём. Открывается дверь, и кто-то объявляет: «Владимир Ковнер, проходите в кабинет. Всем остальным — придти завтра в то же время». (Вот такая мне выпала честь!) И уже внутри: «Быстренько пишите свою легенду!». Вопрос со мной был давно решён. В ноябре 1979 года я приземлился в Нью-Йорке.

   На этом эпоха магнитиздата для меня закончилась.

   Рассказ о моей жизни в России я должен закончить трагической историей. Перед самым отъездом, прощаясь с моим другом Михаилом Балцвиником, я уговаривал его эмигрировать (единственный случай в моей жизни!), начать жизнь сначала. Миша был страшно удручён тем, что не мог работать журналистом, не сложилась и его личная жизнь. Все свои, по крайней мере, известные мне жизненные усилия он направил на собирание фототеки лучших русских писателей. Собственно, увлечение это началось давно, когда он фотографировал на всех наших сборищах Окуджаву, Бродского, Соснору, Александра Кушнера, Ахмадулину, Самойлова… Познакомившись с семьёй Бориса Пастернака, Миша собрал — переснял сотни фотографий, относящихся к жизни Бориса Леонидовича, а затем собрал множество фотографий Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Блока и многих других.
  

  
Фотографии из его собрания были представлены на многих литературных выставках и в различных изданиях. Тем не менее, эти занятия не поглощали его целиком, не могли компенсировать то чувство безысходности, которое и определяло, очевидно, его душевное состояние. Вот одно из его стихотворений, написанное в последний год жизни, «Молитва о смерти»:
 

        Есть минуты такого отчаяния, 
	И такого безумия дни, 
	Что становится болью дыхание, — 
	О, проклятое существование, 
	Разорвись, уничтожься, усни! 

	Есть недели такой безнадежности 
	И такой напряжённости страх, 
	Что и память о страсти и нежности — 
	Генерация мук безутешности 
	И проклятьем скрипит на зубах. 
	Есть часы беспредельного ужаса 
	И такого кошмара порог, 
	За которым бессмысленны мужество, 
	Доброты и надежды содружество, — 
	И уходит земля из под ног. 

	Есть такая тоска безысходности 
	И последняя горечь и дрожь, 
	От которых — мечта о бесплотности 
	И уверенность в непригодности, — 
	Моё сердце, Господь, уничтожь! 

	Пусть беспомощен в жизни и в горе я, 
	Но, о Боже, прости и даруй 
	Растворение фантасмагории: 
	Вознесение в дым крематория 
	И покой флегетоновых струй.

   Как написал друг Балцвиника Сергей Дедюлин: «В ночь с 13 на 14 апреля 1980, находясь один в своей квартире, М.А. (Михаил Абрамович) выбрал для себя путь, показавшийся ему единственно возможным выходом».

   В самом начале 1980 года издательство Ардис в Энн Арборе опубликовало книгу «Цветаева. Фотобиография. Из материалов, собранных М.Б. (Михаилом Балцвиником) и И.К.(Ирмой Кудровой)». Редактор Ардиса Элендеа Проффер привезла эту книгу в Петербург специально для Балцвиника, но уже не застала его в живых. Книга опоздала на две недели. Двадцать лет спустя 17 мая 2000 года в музее Анны Ахматовой состоялся вечер памяти Михаила Балцвиника…

   К концу 70-х — началу 80-х не только гитарная поэзия — вся русская культура понесла тяжёлую утрату со смертью Галича и Высоцкого. Но их песни продолжали жить в десятках, а может, и сотнях тысяч магнитофонных лент. Пройдёт ещё 8-10 лет, и фирма «Мелодия» по инициативе и с помощью Михаила Крыжановского начнёт издавать в пластинках полные собрания песен наших любимых авторов. Сотни и сотни книг с работами Окуджавы, Галича, Высоцкого, Кима, Городницкого, Кукина и многих других, а также бесчисленные издания с работами о них будут публиковаться в России и зарубежом. После смерти Галича Булат сказал: «Стихи Галича оказались счастливее его самого: они легально вернулись на родину. Да будет благословенна память об удивительном поэте, изгнаннике и страдальце». В Москве, на Ваганьковском кладбище и на Петровке воздвигнуты памятники Владимиру Высоцкому, а на Арбате — памятник Булату Окуджаве, как иллюстрацию к его замечательной песне:
 

        «…От любови твоей вовсе не излечишься, 
	Сотни тысяч других мостовых любя. 
	Ах, Арбат, мой Арбат, ты — моё отечество, 
	Никогда до конца не пройти тебя».

9. Фрумкин, к счастью — везде!

   1980 год, мне повезло: я работаю в Детройте, всего в трёх часах езды от Оберлина (штат Огайо), где в колледже преподаёт русский язык Владимир Фрумкин, а его жена Лида становится в том же колледже профессором по классу фортепьяно. Фрумкин и здесь остаётся пропагандистом гитарной поэзии, на её базе он строит замечательно успешный метод преподавания русского языка, создав небольшой театр, где все актёры — студенты Оберлинского колледжа поют, а многие и играют на гитарах.

   Он ставит спектакли на песни Окуджавы, миниатюры Райкина, иллюстрированные песнями бардов, «Самоубийцу» Эрдмана и т.д. Скорость и качество усвоения русского языка через музыкальный театр — ошеломляющи. Обучению студентов несомненно помогало исполнение песен бардов самим Фрумкиным. Хотя я уже писал о его исполнительском мастерстве, мне бы хотелось подробней на этом остановиться. В июньском номере «Вестника» за 2002 год Пётр Межирицкий интервьюировал Владимира Фрумкина (кстати, постоянного автора журнала) и перед началом интервью заметил, что он должен представить читателю Фрумкина, учёного-музыковеда, «серого кардинала» движения бардов, единственного подлинного теоретика авторской песни, так как его знают только ценители, но не любители гитарной поэзии — «Гималаи разделяют эти две категории».

   Вынужден здесь не согласиться с уважаемым автором. Фрумкин был активнейшим пропагандистом гитарной песни, а наиболее эффективным оружием пропаганды было замечательное исполнение песен бардов им самим. И в этом качестве, начиная с середины 60-х годов и до сегодняшнего дня, его знали и ценили не только сами барды (ему приходилось петь песни Галича в присутствии Галича, песни Окуджавы — в присутствии Окуджавы, песни Городницкого — в присутствии Городницкого), но и тысячи любителей песен бардов. В подтверждение моих слов я сам организовал три его концерта в Детройте в начале 80-х годов, на каждом из которых было более трёхсот человек. На первый такой концерт я пригласил Фрумкина с его лучшими студентами, зал был набит битком, из Энн Арбора приехали Василий Аксёнов с женой и Карл и Элендеа Проффер (основатели издательства Ардис). Три студентки, поющие с лёгким акцентом, и сам Володя в течение двух часов пели песни Окуджавы, Высоцкого, Кима, Новеллы Матвеевой. Зал провожал их овацией. Через год в том же зале и с таким же успехом Фрумкин дал концерт песен Галича. Много лет спустя друг и коллега Фрумкина по «Голосу Америки» Борис Гольдберг «с помощью Окуджавы» подарил Володе четверостишие:
 

        Фрумкин на старой гитаре играет, 
	Фрумкин играет — гитара поёт, 
	Аудиторию — не выбирает, 
	Аудиторию — создаёт.

   Сказано исключительно точно: те, кто слышал Володино пение один раз, приходили на его концерты снова и снова.

   За многие годы он дал сотни концертов в разных городах Америки и Канады — сначала один, затем к нему присоединилась младшая дочь Майя. В связи с этим мне вспоминается один забытый Володей эпизод. В известной лекции-концерте «Прогулка с бардами» 10 января 1998 года он сказал, что только один раз видел слёзы на глазах Окуджавы, когда в Норвичском университете штата Вермонт ему вручали почётное звание доктора, и зал запел: «Возьмёмся за руки, друзья…». Володя ошибся. В Оберлине, в доме Фрумкиных, в мае 87-го года он и его 9-летняя дочь дали небольшой концерт. Сначала они пели русские романсы, а затем «Давайте восклицать, друг другом восхищаться…», «Виноградную косточку в тёплую землю зарою…» и другие песни Окуджавы. Зрителей — всего трое: Володина жена Лида, Булат и я. Исполнители — в ударе. Это было не просто трогательно. Мы были свидетелями настоящего высокого искусства. И видели слёзы у Булата на глазах.

   Рассказ о Владимире Фрумкине я хочу закончить так, как начал: Фрумкин и гитарная поэзия неотделимы. Именно поэтому на его 70-летие Александр Городницкий написал такие шуточные стихи:
 

        «Поднимем заздравные рюмки 
	За славные семьдесят лет. 
	Владимир Аронович Фрумкин 
	Явился сегодня на свет. 
	Проносятся годы блокады 
	И артиллерийский налёт. 
	В голодных ночах Ленинграда 
	По городу Фрумкин идёт. 
	Он маленький, горло в ангине, 
	На улице падает снег. 
	Не может он даже в помине 
	Представить свой нынешний снэк. 
	Талантливый и своенравный 
	Шагает упрямый юнец 
	Туда, где на улице Правды 
	Желтеет старинный дворец. 
	Там авторской песни начало 
	Возникло во славу страны. 
	Там слава его увенчала 
	Под рокот гитарной струны. 
	Позднее, покинув державу, 
	От края великих озёр, 
	Он с Галичем и Окуджавой 
	Затеет ночной разговор. 
	И там, где струится Потомак, 
	У Капитолийских колонн, 
	Ему благодарный потомок 
	Отвесит нижайший поклон. 
	Пускай замолчат недоумки! 
	Пример для друзей и коллег — 
	Владимир Аронович Фрумкин, 
	Шагающий в будущий век.

10. Конец Золотого Века Магнитиздата

   Прошло почти сорок пять лет с момента моих первых магнитофонных записей. Больше нет с нами Галича, Высоцкого, Окуджавы, Визбора, Клячкина, Шпаликова, ушли из жизни энтузиасты гитарной поэзии журналист Михаил Балцвиник и замечательный историк и издатель Владимир Аллой, осталась без хозяина подписанная всеми известными бардами знаменитая гитара трагически погибшего Михаила Крыжановского. Но, как говорится, жизнь продолжается. Настали другие времена. Сняты запреты, и в американских концертных залах мы слушаем Юлия Кима, Александра Городницкого, Юрия Кукина, прекрасных исполнителей гитарной песни Сергея и Татьяну Никитиных, представителя нового поколения бардов Макаревича. Да и сам Булат до самого конца жизни давал массу концертов в разных концертных залах Америки, всегда с постоянным успехом. На одном из последних концертов Окуджавы в Бостоне мой сын Михаил Ковнер сделал очень хороший фотопортрет, который (с дарственной надписью от Булата) сейчас висит на стене его домашнего кабинета. Надо сказать, что мой сын заразился когда-то от меня замечательной и легко диагностируемой болезнью «гитарной поэзии». Долгое время он организовывал в Бостоне концерты разных авторов. Он собрал гигантский — по любым масштабам — архив магнитофонных записей, пластинок, компактных дисков, видео, фотографий, книг и журналов, изданных в разных странах мира, автографов…, короче всего, что связано с жизнью и искусством бардов. Такая коллекция стала бы гордостью любого музея, посвящённого русской культуре второй половины ХХ века. Я чрезвычайно благодарен моему сыну за помощь при работе над этой статьёй.

   Вместе с ХХ веком закончился и «Золотой век» магнитиздата, но это уже не имеет никакого значения для авторской песни. Нашим замечательным российским бардам больше ничего и никому не нужно доказывать — гитарная поэзия не только вошла в историю, гитарная поэзия сделала историю, заставив потесниться официальную, так называемую массовую песню *.

   И поверьте, это большое счастье — чувствовать, что мои друзья и я были не только свидетелями, но и, без малейшего преувеличения, страстными пропагандистами этого замечательного искусства.

   * Тем более мне было странно прочесть в израильском журнале «Алеф» (июль 2003 года) интервью с поэтом-певцом Владимиром Капгером. Признаюсь, не знаю, кто он такой и каков уровень его песен, но от того, что он говорит, последние волосы встают дыбом на моей далеко не юной голове: «…Гитарная песня давно нуждается в хорошей аранжировке, но она почти никому не удаётся…». Может быть, он пишет хорошие песни и мечтает услышать их аранжированными — его право. Но это не имеет никакого отношения к гитарной песне. Аранжировать (оркестровать) гитарную поэзию равносильно её убийству.

Конец третьей части
Вторая часть
Первая часть