130 лет Александру Николаевичу Вертинскому!

     Корреспондент газеты «Советское искусство» Константин Рудницкий, побывав на концерте Вертинского, решил написать статью о нём, но редактор сказал: «Этого делать нельзя».– «Но почему?» – «Глупый вопрос», – ответил ему редактор. Однако в 1969 всё же вышел долгоиграющий диск Вертинского – с аннотацией Рудницкого.
     Записи Вертинского в СССР были величайшей редкостью! Как и упоминания о нём. Помню, что фрагмент из Паустовского я невольно выучил наизусть:
  
     Однажды в литературно-артистическом обществе пел Вертинский . До тех пор я не слышал его с эстрады. Я помнил его еще гимназистом, молодым поэтом, писавшим изысканные стихи.
     В тот вечер в окна летел особенно крупный снег и, кружась, долетал даже до рояля, отражавшего многоцветную люстру. Канонада заметно приблизилась. От неё звенели бокалы на столиках. Этот тревожный плач стекла как бы предупреждал людей об опасности. Но за столиками курили, спорили, чокались и смеялись. Особенно заразительно смеялась молодая женщина в вечернем платье с узкими, как у египтянки, глазами. Снег таял у неё на обнаженной спине, и каждый раз она вздрагивала и оглядывалась, как будто хотела увидеть этот тающий снег.
     На эстраду вышел Вертинский в черном фраке. Он был высок, сухощав и непомерно бледен. Все стихло. Официанты перестали разносить на подносах кофе, вино и закуски и остановились, выстроившись в шеренгу, в глубине зала.
     Вертинский сцепил тонкие пальцы, страдальчески вытянул их вниз перед собой и запел. Он пел о юнкерах, убитых незадолго до этого под Киевом в селе Борщаговке, о юношах, посланных на верную смерть против опасной банды.
  

  
     Песня была о похоронах юнкеров. Вертинский закончил ее словами:
  

  
     Он пел о подлинном случае, бывшем на похоронах юнкеров. Загремели аплодисменты. Вертинский поклонился. Пьяный офицер, сидевший за дальним столиком, тупо крикнул:
     – Пой «Боже царя храни»!
  

  
     Поднялся шум. Худой старик с острой трясущейся бородкой, в пенсне и блестящем от старости пиджаке бросился к офицеру. Человек этот был похож на учителя. Он начал стучать по мраморному столику офицера маленькими худыми кулаками и кричать, брызгая слюной:
     – Гвардейская нечисть! Как вы смеете оскорблять людей свободной России! Вам место на фронте против большевиков, а не здесь! Ресторанный шаркун!
     Все вскочили. Худой старик рвался в драку с офицером, но его схватили за руки и оттащили. Офицер налился черной кровью, медленно встал, отшвырнул ногой стул и схватил за горлышко бутылку. Официанты бросились к нему. Женщина в вечернем платье вскрикнула и закрыла ладонями лицо.
     Вертинский сильно ударил по клавишам и поднял руку. Сразу все стихло.
     – Господа! – произнес ясно и надменно Вертинский. – Это просто бездарно!
     Он повернулся и медленно ушел со сцены.
  
     Вспоминал сам Вертинский:
  
     «Помню, однажды в «Эрмитаж», где я пел, пришёл Фёдор Иванович Шаляпин с инженером Махониным (который изобрёл какой-то «карбурант» – нечто вроде синтетического бензина), богатым и неглупым человеком. Фёдор Иванович заказал себе солянку с расстегаями и ждал, когда её приготовят. Увидев Шаляпина, я отчаянно перетрусил: петь в его присутствии у меня не хватило бы наглости, – поэтому я убежал и спрятался, извините за выражение, в туалете. Каков же был мой ужас, когда открылась дверь и Шаляпин громовым голосом сказал:
     – А! Вот вы от меня куда спрятались! Нет, дорогой, дудки! Пожалуйте петь! Я из-за вас сюда приехал!
     Юра [Морфесси] стоял тут же и видел эту сцену. Он позеленел. А Фёдор Ивагнович бесцеремонно взял меня за руку и повёл на эстраду. Что было делать? Пришлось петь.
     Первойт песней моей было «Письмо Есенина», «До свиданья, друг мой, до свиданья!», написанное в том [1927-м] году.
     Шаляпин слушал и… вытирал слезы платком (клянусь вам, это не актёрское бахвальство, а чистая правда. Инженер Махонин сказал ему (так, что я слышал):
     – Фёдор Иванович. солянка остынет.
     Шаляпин отмахнулся от него и вдруг, совсем отодвинув стул от своего стола, попросил:
     – Ещё, дорогой. Пой ещё!
     Девять песен вместо положенных трёх я спел ему в тот вечер. Солянку унесли подогревать». Потом я сидел с ним до закрытия, и с этого началась наша дружба с Фёдорои Ивановичем, если я смею называть это дружбой.