02 Oct 2010

- 2 -

     Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:
 
Ты дитя ли наше милое,
Покорися ты самому царю.
Принеси свою повинную,
Авось тебя государь-царь пожалует.
Оставит буйну голову на могучих плечах.

 
     Но:
 
Он противится царю, упрямствует,
Отца, матери не слушает,
Над молодой женой не сжалится,
О детях своих не болезнует.

 
     Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!
     К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:
     «Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:
 
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
«Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?»
«Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы».
Что возговорит надежа православный царь:
«Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной».

 
     Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
     Песня эта — тоже народная, записанная и отредактированная великим поэтом. Великим еще и потому, что он пытался понять свой народ даже в его страшном, грозном, зачастую неприглядном обличии. Пушкин понимает и движущие пружины дикого разбойничества. «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови — а там как Бог даст», — приводит он слова Пугачева. Бунт против ублюдочного рабства, против жизни, где тебя кормят падалью и за падаль же считают — вот что рождает зверскую протестную волну в народе.
     Да, воспевание разбойничьей вольницы — глубинная традиция русской культуры. И как могло быть иначе в стране, большая часть завоеваний которой связана непосредственно с разбойниками? Ермак Тимофеевич — это ведь самый что ни на есть натуральный разбойник, уголовник чистой воды! Но именно он положил Сибирь к ногам Ивана Грозного. Собственно, точно такими же бандитами и разбойниками было все казачество, которое стояло на южных рубежах России, отвоевало для нее Крым, Малороссию, Новороссию, сыграло огромную роль в завоевании и усмирении Кавказа… Кстати, казачья песенная культура оказала влияние и на субкультуру уголовную.
     Но вернемся к откровениям Марка Захарова:
     «Западло подозревать своих сограждан в криминальных намерениях, когда ты сам так веселишься в ублюдочных песнопениях, отражающих становление в СССР организованной преступности. Если ты пускаешь от удовольствия слюну при словах: «Речь держала баба, звали ее Мурка» — перестань переживать, что живешь в притемненном переулке, и не дрожи, когда твоя жена или дочь добираются без автомобиля до пропахшего мочой подъезда!..
     Если я вызвал у вас уже очень большое раздражение в связи с отсутствием юмора — загляните в полузасекреченные и весьма приблизительные данные о стремительном росте воровства и бандитизма в нашей стране! Народ, прошедший через сталинско-ежово-брежневскую мясорубку, с годами меняет не только свою генетику, но и поведенческие нормы. Он не может себя вести иначе. Он не может веселиться иначе. Мурка не только зашухарила всю нашу малину — она еще, шалава, заложила в нас мощную программу рождения даунов, олигофренов, генетических уродов, мощным потоком ползущих ныне из ее пьяного материнского чрева. Не понимают талантливые певуны-недоумки, что их жизнь в государстве, не умеющем бороться с преступностью, становится все опаснее, и заточка в руках отморозка все ближе от ихнего брюха!».
     И опять полнейшая чушь, ерунда, подмена понятий. Ну не мальчик же уже седовласый Марк Анатольевич, чтобы не разуметь: профессиональная преступность родилась не в СССР! Она была получена в наследство от царской России. И не надо делать невинность на лице, как говорил известный персонаж сериала «Ликвидация». Для пополнения пробела в образовании можно посоветовать Захарову почитать такие известные книги, как «Петербургские трущобы» Крестовского, «Ростовские трущобы» Свирского, очерки Гиляровского, не говоря уже о множестве специальных исследований.
     И никакой ГУЛАГ с его несколькими миллионами сидельцев, никакие ужасы коллективизации, никакие репрессии не перечерк­нут того факта, что именно в СССР культура, литература, искусство достигли высочайшего расцвета, несмотря на все идеологическое давление. Плеяда блестящих поэтов, писателей, переводчиков, композиторов, музыкантов, балетмейстеров, кинорежиссеров — тому подтверждение. Более того — именно в СССР целенаправленно воспитывался удивительно тонкий массовый читатель, слушатель, зритель, способный воспринимать лучшие образцы отечественного и зарубежного искусства.
     О даунах, олигофренах, дегенерации, упадке культуры можно говорить как раз в отношении постперестроечных 90-х годов прошлого века, и подобное положение явилось следствием бездумного псевдореволюционного развала СССР. Не идеализирую Совдепию, но мутная эпоха 90-х затмила беспредельщиной, волной криминала на всех уровнях, скотским отношением властей к гражданам многие «ужастики» развитого социализма.
     И когда знаменитый режиссер обвиняет в нынешнем разгуле преступности «проклятое большевистское прошлое», мне вспоминаются сами большевики, которые столь же яростно обрушивались на не менее проклятое «царское прошлое». Все нынешние проб­лемы порождены исключительно политикой той власти, которая инициировала «перестройку» в ее худшем из всех возможных вариантов, власти, которая развалила, разграбила, унизила великую страну, превратила большую часть населения в нищих, обозленных люмпенов. Отсюда же — и дикий рост преступности, невиданная коррупция руководства всех уровней, практически сгнившая и развалившаяся правоохранительная и судебная система.
     Именно отсюда и расцвет так называемого «русского блатного шансона». Не песни создают бардак, разгул преступности и загнивание морали в стране. Все обстоит с точностью до наоборот: именно гниение и развал создают питательную почву для возникновения и расцвета подобной песенной субкультуры.
Не случайно в Интернете появилось немало возмущенных откликов на статью Захарова. Один из пользователей пишет: «Насколько я знаю, СССР был самой читающей страной в мире, слушавшей одновременно «Мурку» и «Битлз», «Таганку» и Магомаева. А то, что происходило после его распада, то, что называлось демократическими преобразованиями и реформами, проходило под всеобщий «одобрямс» нашей, а точнее, Вашей, Марк Захаров, интеллигенции. «Неча на зеркало пенять…» — русская народная поговорка… Или Вам, мастеру, не известно, что первично не искусство, а лишь то, что отображает оно?».
     Еще более интересно мнение коллекционера, исполнителя и автора так называемого «русского шансона» Виктора Тюменского (на всякий случай: Виктор — кандидат технических наук и работает над докторской диссертацией): «Я помню, режиссер Ленкома Марк Захаров пару лет назад посмотрел новогодний огонек, где все наши звезды пели кто «Мурку«, кто «Бублички», кто «Институтку», и разразился гневным посланием в духе советских газет. Я просто обалдел: умнейший вроде человек, а видит корень зла в песнях, которые в России были, есть и будут. Это ж наш национальный жанр, если вдуматься! Мне так захотелось ему ответить! Если человек склонен совершить преступление, то он может хоть ежедневно ходить в оперу, но все равно украдет…»
     В подтверждение своих слов Виктор Тюменский сослался на известного писателя-эмигранта Романа Гуля, вспоминавшего о своей встрече с Григорием Мясниковым — убийцей великого князя Михаила Александровича (брата Николая Второго). Когда он молодым рабочим впервые был арестован за революционную деятельность и заключен в тюрьму, то в тюремной библиотеке запоем читал Пушкина, который стал его любимым поэтом. И вот Мясников наткнулся на стихотворение «Кинжал», и оно произвело на него такое впечатление, что в тюрьме он поклялся стать таким революционным «кинжалом». Как признал он сам, отсюда психологические корни убийства, которое он совершил.
     То есть преступника и убийцу могут вдохновлять и великие произведения культуры. Не случайно в ГУЛАГе были столь популярны «ро маны» — пересказы в примитивной форме приключенческих и даже классических произведений.
     И далее Тюменский приводит еще один любопытный аргумент: «Когда я был пацаном, мы во дворе всегда слушали «блатные песни», кто-то их любил больше, кто-то меньше, но собирались вечером, включали магнитофон, гитару доставали и горланили «Гоп со смыком». И странная закономерность: прошли годы, и жизнь разбросала эту дворовую компанию. Кто уехал, кто в армию ушел, кто семьей обзавелся рано, а некоторые, как водится, попали в тюрьму. Так вот, сели как раз те, кто «блатняк» не особо и уважал. Лично мне разговоры о вредоносном влиянии «шансона» на молодежь кажутся бредом чистой воды».
     Но хуже всего наблюдать, насколько слова Захарова расходятся с его делами. Громко обличая несчастную «Мурку», он, однако же, вполне благосклонно принимает ее, звучащую на мероприятиях с его участием, например, на 50-летии студии «Наш дом» в январе 2008 года, когда «Мурку» по просьбе Марка Розовского спела Людмила Петрушевская — правда, на свои слова. Но вот на восьмой церемонии вручения премии «Овация», которую вел лично Марк Захаров, уже звучала как раз «классическая “Мурка”» — да еще в хоровом исполнении!
А если идти дальше — так ведь добрый приятель Марка Анатольевича, уже упоминавшийся Марк Розовский, в своем «Театре у Никитских ворот» откровенно пропагандирует блатные и лагерные песни! Целые спектакли с ними ставит… Где же принципиальность? Может, надо прямо и начать с того, чтобы заклеймить Розовского? Но почему-то язык у Захарова не поворачивается… Легче наброситься на героя Кубы Че Гевару, обозвав его «взбесившимся хорьком». Но ведь частенько такие определения возвращаются бумерангом к тому, кто ими разбрасывается.
     Читатель может упрекнуть меня в излишнем внимании к несколько неадекватному опусу человека, чей режиссерский талант я, однако, безмерно уважаю. Но ларчик открывается просто. Книга, к которой пишется это предисловие, не случайно называется «Песнь о моей Мурке». Истории этой великой уголовной баллады отведено в моем исследовании значительное место, как и другому блатному шедевру — балладе «Гоп со смыком». Эти поистине русские народные песни проверены временем, они выдержали испытания, пройдя сквозь вихри самых разных событий. И если народ все-таки продолжает их петь, несмотря ни на какую самую зубодробительную критику и шипение — это нельзя назвать случайностью. Это — доказательство того, что и «Мурка», и «Гоп» стали явлениями русской культуры — хочет кто-то с этим считаться или не хочет.
И еще: Марк Захаров, обвиняя большевиков в том, что они-де «насаждали» блатную субкультуру и доводили народ до дебилизма, по незнанию или из лукавства упустил одно немаловажное обстоятельство. Советская власть всячески боролась с проникновением уголовного фольклора в народные массы, тем паче — на эстраду.
     Безусловно, мне могут возразить: а как же утесовские «С одесского кичмана» или тот же «Гоп со смыком»? Ведь, по воспоминаниям Леонида Осиповича, они не только были выпущены на грамплас­тинке, но по личной просьбе Сталина даже однажды исполнялись в Кремле!
     Но дело в том, что история с Кремлем здорово смахивает на обычную байку. Она существует как минимум в трех вариантах, все они принадлежат Утесову, и все они противоречат друг другу. А утесовская пластинка в начале 30-х годов была выпущена исключительно для распространения через Торгсин — то есть за нее расплачивались валютой, золотом или драгоценностями, что само по себе говорит о популярности «блата» в народной среде. То есть это был разовый «коммерческий» проект власти.
     Но уж затем гайки она закрутила крепко. Тот же самый Утесов вспоминал не раз, как глава Главреперткома Платон Керженцев угрожал ему: исполнишь «Кичман» — вылетишь с эстрады! А за «Мурку» людей попросту сажали. И это — факт. Об этом я пишу и в своей книге.
     И далее, уже после войны, в хрущевские времена, от интеллигенции стали требовать безоговорочного осуждения «блатных бардов» так же рьяно, как когда-то блатарей в лагерях натравливали на совпартаппаратчиков и ту же интеллигенцию.
Почему? Да потому, что Хрущев объявил крестовый поход против «воров в законе» и преступности в целом, пообещав показать стране «последнего уголовника». А интеллигенты, прошедшие сталинские лагеря, напротив, как раз находились в это время под обаянием низовой, блатной народной культуры. Они узнали ее, почувствовали ее привлекательность, прелесть, связь с корнями русской (и не только русской) культуры и языка. Да-да, именно интеллигенция выступила мощным проводником и популяризатором уголовно-арестантской культуры русского народа! Это — факт потрясающий.
     Леонид Бахнов в эссе «Интеллигенция поет блатные песни» справедливо замечает: «Говорят, блатные песни хлынули в город из лагерей — когда начали выпускать. Наверное. Этого я не застал. Однако подхватила и разнесла их по стране интеллигенция. Для нее эти песни символизировали свободу, непокоренность, отчаянное противостояние фальши и лжи. Что с того, что героями были урки, — инакомыслие тут выражалось на понятном всем языке».
     И свобода эта — не в том даже, чтобы противостоять государственной политике. Это — поэтика свободного общения, дружеского круга, какого-то чудесного романтического братства — пусть даже с уголовным антуражем. Что же делать, если официальная советская песня не давала такой возможности? «Эту песню запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь» — плакатно-лозунговая риторика чаще всего вызывала не просто отторжение, но даже тошноту. А блатная песня предлагала «настоящие» чувства, задушевность, трагизм, отчаянное геройство и даже жертвенность. И все это — в кругу друзей, «корешей». Вот что пишет тот же Бахнов:
     «Что может быть прекрасней — петь в компании «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Я был душой дурного общества», «По тундре, по железной дороге» и еще много всякого разного, мешая бесшабашную удаль с тоской, душевный взрыд с практическим расчетом, где надо — входя в образ, где надо — над ним же иронизируя... А потом, когда станут приставать: «Спиши слова», так это небрежненько, через плечо бросить: «Могу тетрадку дать. Сам спишешь».
  

responsive

  
     Ответ — вполне в стилистике только что спетой песни, даже как бы ее продолжение.
     В голове вертится слово «театр».
Блатная песня и была театр. Общедоступный и общепонятный.       Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый — во мгновение ока! — может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому — что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» — все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным — и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в блатной песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом — воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность — тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно — но все-таки...
 
Ты помнишь тот Ванинский порт
И рев парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы, —

 
     Господи, как же много вмещало в себя это «мы» и как же хотелось тянуть и тянуть эту песню, «обнявшись, как родные братья»!..»
     Именно в эпоху «раннего реабилитанса», в 1958 году, «либерально-прогрессирующий» молодой поэт Евгений Евтушенко не только заметил эту тягу культурных людей к «блатняку», но даже оперативно осудил ее в известном стихотворении «Интеллигенция поет блатные песни»:
 
Интеллигенция
поет блатные песни.
Поет она
не песни Красной Пресни.
Дает под водку
и сухие вина
Про ту же Мурку
и про Енту и раввина.
Поют
под шашлыки и под сосиски,
Поют врачи,
артисты и артистки.
Поют в Пахре
писатели на даче,
Поют геологи
и атомщики даже.
Поют,
как будто общий уговор у них
или как будто все из уголовников.
 
С тех пор,
когда я был еще молоденький,
я не любил всегда
фольклор ворья,
и революционная мелодия —
мелодия ведущая моя.
И я хочу
без всякого расчета,
чтобы всегда
алело высоко
от революционной песни что-то
в стихе
простом и крепком,
как древко.

 
     М-да… Последняя строка говорит сама за себя. Сравнить стих с древком — все равно что сравнить его с поленом. При этом как-то не особо верится, что писал стихотворец «без всякого расчета». Уж очень торопился побыстрее отмежеваться от интеллигентствующих собратьев. Погромче возопить: я — свой, я совейский! Ну, так, на всякий случай…
     Однако по сути Евгений Александрович ошибся. На это обратил внимание тот же Бахнов, отметив, что в блатном интеллигентском репертуаре тема Красной Пресни все-таки существовала. Правда, зэки смотрели на этот предмет несколько в другом ракурсе:
 
А завтра рано покину Пресню я,
Уйду с этапом на Воркуту.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть свою я там найду.

 
     Да, в каторжанской истории Пресня ассоциируется не с революцией, а с тюрьмой…
     Впрочем, через пять лет Евгений Александрович создает совершенно другое стихотворение, посвященное Джону Апдайку, — «Граждане, послушайте меня…»:
 
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,
ну а в голове — такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я — слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
«Граждане, послушайте меня...»
 
Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
«Граждане, послушайте меня...»
 
Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
«Граждане, послушайте меня...»
 
Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же — только без гитары...
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
«Граждане, послушайте меня...»

 
     Понятно, что это — не апология блатной песни, хотя рефрен в конце каждой строфы — прямая цитата из уголовной баллады «Гоп со смыком»:
 
Граждане, послушайте меня!
Гоп со смыком — это буду я…

 
     И все же сделана хотя бы попытка понять, увидеть: так называемая блатная песня — это на самом деле песня народная. И за ней, видимо, стоит что-то большее, нежели пропаганда уголовщины. Что-то действительно способное тронуть человека. Однако в 1975 году Евтушенко опять публикует свою «Интеллигенцию» — в новой редакции…
     Но интеллигенция упорно пела этот самый «блат»! Причем он стал даже авторским — благодаря «уголовным» песням Владимира Высоцкого. Эта песенная культура существовала неофициально, подпольно — но была не менее популярна, нежели официальная эстрада. От нее тянется ниточка и к бардовской песне, какими бы далекими эти явления ни казались. Вот что вспоминает Бахнов: «Где-то с год назад, разрывая бумажные завалы, я откопал свою старую тетрадку. Пропыленный коленкор, 96 листов, цена 44 коп. На странице, долженствовавшей изображать титульный лист, выведено: «Блатные песни».     «Таганка», «Ты была с фиксою — тебя я с фиксой встретил» и прочие шедевры действительно «блатной» лирики перемежаются песнями Окуджавы, Визбора, Галича, а на последних страницах — Высоцкого. Что, видимо, тоже характерно для тех времен. Почему? Думаю, все потому же: «бардовская» песня официально не существовала — в точности так же, как и «блатная». Первая пластинка Окуджавы вышла в 1976 году, пластинки Высоцкого по-настоящему стали выпускать лишь после его смерти, а для того, чтобы всплыло имя Галича, понадобилась перестройка...»
     А от бардов тянется дорожка и к русскому року. Борис Гребенщиков на пресс-конференции в Тольятти 24 февраля 2005 года признавался: «Бабушка еще в семь лет подарила мне семиструнную гитару. Первая песня, исполненная мной, была «Гоп со смыком — это буду я». С тех пор мое несомненное братство с авторской песней — нечто само собой разумеющееся. Но также должен заметить, что со времен написания «Гоп со смыком» качество песен немного стало хуже. Они стали более пошлыми, и в них появилось очень много сахара».
     Многие творческие люди прекрасно осознают, что уголовно-уличный низовой фольклор — неотъемлемая часть российской культуры. Появляется даже своеобразная мифология «блата».
Режиссер Дмитрий Астрахан заметил по этому поводу: «Мне рассказали очень поучительную историю на этот счет. В советское время в Ленинграде в Союз писателей принимали старого еврея, который всю жизнь писал стихи к партийным датам. Такие «датские» стихи. И вот за выслугу лет его, наконец, принимали в Союз. Вдруг он встает и говорит: «Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?». Весь зал встал, и писатели устроили ему овацию. Он был тут же единогласно принят в Союз писателей! История очень грустная на самом деле.Имея такой уникальный талант, человек всю жизнь писал всякую партийную глупость, унылую «датскую» дребедень... Главное в творчестве — не насиловать себя, доверять себе. Иначе ничего хорошего не выйдет».
     Но лучше всего об уголовно-арестантской песенной культуре, конечно, сказал Андрей Донатович Синявский в своем очерке «Отечество. Блатная песня»:
     «Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии... Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она — русская. Как тот пьяный. Все утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей».
Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!»
     Впрочем, пересказывать замечательный очерк Абрама Терца — дело неблагодарное. Советую вам самим прочесть эту замечательную работу (разумеется, если до сих пор вы этого не сделали).
     Мне часто приходится слышать любопытное возражение. Дескать, да, в царской России существовали разбойничьи песни на определенном этапе. Но страна в ХIХ — начале ХХ вв. развивалась интенсивно, развивалась ее культура, поэтому уголовные песни постепенно стали исполняться лишь в уголовной среде, но не в народе. А вот Советская власть, объявив уркаганов «социально близкими», дескать, дала новый толчок их творчеству, которое стало популярно в широких массах…
Честно говоря, это — типично умозрительная теория, не имеющая ни малейшего подтверждения. Как раз напротив, она опровергается фактами.
     Так, Федор Михайлович Достоевский в своих каторжанских воспоминаниях «Записки из Мертвого дома», увидевших свет в 1860 го­­ду, писал о песнях неволи:
     «Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Однаиз них: «Бывало...» — юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь —
 
Дадут капусты мне с водою —
И ем, так за ушми трещит.

 
     В ходу была тоже слишком известная:
 
Прежде жил я, мальчик, веселился
И имел свой капитал:
Капиталу, мальчик, я решился
И в неволю жить попал...

 
     и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:
 
Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьет, —
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идет.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь живем;
Бог, творец небесный, с нами,
Мы и здесь не пропадем...»

 
     Обратим внимание: автор то и дело подчеркивает, что каторжанские песни были «довольно известны» и на воле. То есть их исполнял простой народ.
     А популярная до сих пор «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял»? Ведь впервые ее процитировал Александр Куприн в своей «Яме»! Многие песни могут позавидовать такой долгожительнице…
 
     Я очень доволен проделанной работой и в то же время просто обязан подчеркнуть: эта книга — по большому счету, плод трудов многих известных и безвестных исследователей феномена русской низовой песенной культуры, прежде всего — блатной. Варлам Шаламов, Андрей Синявский (Абрам Терц), Сергей Неклюдов, Владимир Бахтин, Игорь Ефимов, Дмитрий Петров и еще десятки, сотни замечательных авторов, отдельными очерками, статьями, эссе которых я пользовался, заслуживают огромной благодарности — не только моей, но, я думаю, целых поколений россиян. Земной поклон также Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной — создателям и ведущим удивительной народной передачи «В нашу гавань заходили корабли», материалами которой я пользовался при создании этого сборника.
     К сожалению, некоторые из этих людей уже ушли из жизни, не успев в полной мере довершить то, на что были способны. И я по мере своих скромных сил попробую продолжить их замечательный путь на пути исследования великой русской народной низовой песни.
 
     Каждая из включенных в сборник песен имеет массу вариантов (многие из них приводятся), а разночтений по отдельным куплетам, строкам и словам в разных текстах и у разных исполнителей — не счесть. Перечислить их все — задача практически невыполнимая. Поэтому я привожу в очерках и примечаниях к песням только те варианты, которые могут представлять интерес с точки зрения смысловых дополнений или придания текстам новых оттенков.
 

Александр Сидоров   

 

1 2 3 4 5 6 7


«Шансон - Портал» основан 3 сентября 2000 года.
Свои замечания и предложения направляйте администратору «Шансон - Портала» на e-mail:
Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением создателей наших сайтов. При использовании текстовых, звуковых,
фото и видео материалов «Шансон - Портала» - гиперссылка на www.shanson.org обязательна.
© 2000 - 2024 www.shanson.org «Шансон - Портал»

QR code

Designed by Shanson Portal
rss